Оборотная сторона НЭПа. Экономика и политическая борьба в СССР. 1923-1925 годы - Юрий Жуков

«Можно было бы, — сказал он, впервые делая упор не на революции на Западе, а на возможности нападения капиталистических стран, — сформулировать такой закон: по мере роста советского хозяйства в нашей стране, упрочения первой советской республики и усиления влияния Коминтерна, приближается момент, когда международная буржуазия получит новый импульс, новый мотив для войны. На это требуется определённый промежуток времени… А при нынешнем положении мы должны держать курс на затяжку, на большую осторожность, на то, чтобы получить более широкий (коминтерновский. — Ю.Ж.) фронт»{449}.

Вряд ли кто-нибудь, если бы задумался, смог бы понять странную логику такой мотивации. Почему империалистические страны пока СССР слаб, не желают нападать на него, а развяжут войну лишь тогда, когда он восстановит свою промышленность, укрепит обороноспособность? Но другого объяснения скрытного отказа от подталкивания мировой революции измыслить Зиновьев пока не смог.

Зато на утреннем заседании 18 января, сразу же после осуждения Троцкого, в докладе Сокольникова о бюджете на 1924/25 год, рассматриваемом с обычным значительным опозданием, всё оказалось безупречным. Понятным, вполне обоснованным, даже вселявшем уверенность в будущее.

Всего три месяца назад нарком финансов предлагал, и предлагал предельно осторожно, ненавязчиво, наполнить бюджет страны поднятием «всего лишь» на 10° крепость неких «наливок и настоек». Причём тут же оговорился — «это, конечно, не следует смешивать с вопросом о водке, который здесь исключается». Теперь же говорил об использовании опыта финансовой реформы Витте твёрдо, без обиняков.

«Во-первых, — заявил он как о вполне решённом, — имеет место увеличение, по новому источнику дохода, на 10° крепость знаменитой “русской горькой” (выделено мной. — Ю.Ж.) и других (алкогольных напитков. — Ю.Ж), которые теперь распределяются, серьезное увеличение государственного бюджета». Правда, поспешил на всякий случай успокоить участников пленума. «Всё производство спирта, — добавил он, — в этом году может составить всего около 4% довоенного».

Сокольников не кривил душой. Говорил правду. В России за 1913 год, предшествовавший введению сухого закона, было произведено 17,1 млн. гектолитров 40-градусного спирта, а в 1924/25, чего ещё никто не мог знать — 950 тысяч гектолитров, то есть 5,5% от довоенного уровня. И все же нарком уточнил: «Во всяком случае, то обстоятельство, что по этой статье могут быть довольно крупные поступления, вообще страхующие нас от недобора по некоторым другим поступлениям, и даёт нам возможность более уверенно планировать государственный бюджет на год вперёд»{450}.

Чуть позже поспешил раскрыть появившиеся выгоды. «Нам, несомненно, придётся при росте водочных поступлений не только увеличивать расходы по государственному бюджету, но придётся пересмотреть и таблицы доходные и, может быть, пойти на некоторые реформы налогов, которые будут сопровождаться уменьшением налоговых поступлений. Например, мы сейчас наметили уменьшение обложения кустарей и ремесленников, мы уже некоторые льготы в этом направлении дали». Пояснил — какие: уменьшение налога за квартиры, снижение принудительного займа с 40 до 25 млн. рублей{451}.

Не ограничивая себя только деталями бюджетной политики, Сокольников сделал и важный экономический вывод.

«В течение трёх лет, — объяснил он, — мы переживали период финансового строительства, который, как теперь становится более или менее ясным, поместился между эпохой гражданской войны и эпохой большого хозяйственного подъёма. Посередине пролегла полоса финансового строительства, когда нужно было укреплять наш государственный аппарат, обеспечить существование советского государства, изо дня в день налаживать его нормальную работу и нормальную жизнь и укреплять валюту, которая является кровью хозяйственного организма.

После этого периода мы перейдём к периоду большого хозяйственного подъёма. Мне кажется, можно с известным основанием утверждать, что мы начинаем сейчас чувствовать приближение этого периода, что мы начинаем в области хозяйственной двигаться темпом более быстрым, чем до сих пор»{452}.

Столь оптимистический прогноз предопределил содержание, настрой двух последующих докладов. Непредусматривавшегося Фрунзе, о положении дел в Красной армии. И не раз откладывавшегося, окончательно включённого в повестку пленума всего за два дня до его открытия — Дзержинского, о металлопромышленности. Сведшихся в конечном итоге к повышенным требованиям размеров бюджетных ассигнований, выглядевших пока как делёж шкуры ещё не убитого медведя.

Фрунзе, успевший почти за год пребывания в должности заместителя председателя Реввоенсовета вникнуть во все проблемы Красной армии, начал с констатации её чуть ли не полного развала. Допущенного непрофессионализмом Троцкого в военных делах, а также порождённого односторонним характером НЭПа, ориентированного лишь на крестьянство.

«В общем и целом, — отметил Фрунзе, — при теперешнем положении Союза советских республик, даже в случае удачного исхода революционного движения, перспектив для закрепления победы нет… Конечно, я говорю для пленума ЦК, а не для широкой аудитории…

По оперативным соображениям даже 107 дивизий (имевшихся тогда в РККА. — Ю.Ж.) нам не хватает… У них нет вооружения и других видов снабжения, не подготовлен их командный состав. Это были, так сказать, бумажные дивизии, мы только обманывали себя.

Наша система сейчас фактически представляет собою отнюдь не систему кадровой армии. Советская армия не имеет постоянных кадров, как это было в старой, царской армии, насчитывавшей в последнее время перед войной 1 700 тысяч. Вот это была кадровая постоянная армия, которая при мобилизации имела в своем составе до 50% кадровиков. Мы же будем иметь максимум 20%. Это чрезвычайно опасное положение.

Когда мы провели проверку, то увидели, что армия наша разучилась стрелять. Не умеют стрелять ни красноармейцы, ни даже командный состав… По целому ряду предметов технического и артиллерийского снабжения — винтовки, патроны, снаряды, химическое производство и прочее, и прочее — мы нашу армию по самому минимальному плану мобилизационного развёртывания не можем обеспечить на 100%. Не можем, потому что нет этих запасов. Это страшнейшее и опаснейшее положение.

Но может ли наша промышленность — военная и вообще промышленность государственная — обеспечить армию при продолжении войны? На этот вопрос ответ получается ещё более тяжёлый: абсолютно не может… Ни на одном военном заводе сейчас нет запасов цветных металлов. А что это означает? Это означает, что ни винтовок, ни пулемётов, ни орудий нам выпускать будет нельзя…

Какие меры надо предпринять для устранения указанных недочётов? Это, конечно, увеличение ассигнований. Надо так спланировать бюджет, чтобы через три года мы были более или менее готовы вести крупную войну, а через пять лет были бы готовы любое испытание выдержать».

И пояснил свои требования:

«Многие из наших товарищей, я думаю, особенно те, кто побывал на фронтах гражданской войны, вероятно, живут наивными представлениями, созданными этой гражданской войной. Я утверждаю, что эти настроения очень опасны, так как война, которая будет в будущем, не будет похожа на гражданскую… По технике, по методам ведения ее это будет война, непохожая на нашу гражданскую войну. Мы будем иметь дело с великолепной армией, вооружённой всеми новейшими техническими усовершенствованиями, и если мы в нашей армии не будем иметь этих усовершенствований, то перспективы могут оказаться для вас весьма и весьма неблагоприятными»{453}.

Под «усовершенствованиями», безусловно, подразумевались самолёты, танки, новейшие образцы пулемётов, самозарядных винтовок, пушек, орудий, гаубиц.

Более ужасающее положение, но уже военно-морских сил, обрисовал содокладчик Фрунзе — член РВС СССР и начальник политуправления Балтийского флота К.С. Еремеев. Он был убеждён, что на Балтийском и Чёрном морях мы должны быть хозяевами положения{454}. Но для достижения такой цели недоставало «совсем немногого» — боевых кораблей.

Считавшийся наиболее важным в стратегическом отношении Балтийский флот располагал только одним линкором — «Маратом (б. «Петропавловск»). Ещё три — «Гангут», «Полтава» и «Парижская коммуна» (б. «Севастополь») находились в капитальном ремонте, а три были отправлены на переплавку. Из девяти крейсеров боеспособным оставили только «Аврору», а остальные сдали в металлолом. Из шестидесяти эсминцев чуть ли не половину — двадцать пять — разобрали, шестнадцать ещё во время гражданской войны перевели на Каспий и так и не вернули, а девятнадцать числились либо в ремонте, либо на консервации.