Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

нами в купе оказался симпатичный англичанин – кажется, протестантский пастор, возвращавшийся из Сиама в Англию. Все его десять пальцев были отрезаны, а из рукавов торчали неуклюжие култышки. В вагоне-ресторане он рассказал нам свои приключения. В Сиаме он возглавлял религиозную миссию, и поэтому ключи от кассы и от продуктовых и других складов находились у него. Вот он и заплатил за них – за деньги и за склады – пальцами своих рук… А мать по наивности (или по неопытности?) говорила мне: «А может быть, он и сам бандит? Может быть, отрезанные пальцы – лишь китайский способ сведения личных счетов?» Может быть. Только я этого не думала: не похож он был на бандита, ни по его виду, ни по его глазам.

Тяжелее всего были остановки. Станции были полны голодными людьми, они ходили настоящими стадами, осаждали вагоны, выпрашивали объедки. Было стыдно на них смотреть, ещё стыднее перед ними есть. Вот так мы и ехали. Наконец, добрались до Пекина. Поезд в Тяньцзинь шёл через два дня. Мамуля, чтобы отвлечься от воспоминаний о неприятной поездке, решила пойти в кино. Но я решила иначе: в кои-то веки в Пекине – значит, надо пользоваться Пекином. Императорский дворец, Площадь небесного мира, храмы, гробницы, сады! Кино же есть и в Париже.

Я вышла из отеля, сделала несколько шагов по нашей улице, куда-то повернула и оказалась на кишевшей народом большой площади. Оказалось, все ожидали казни каких-то бандитов! Меня окружили, начали объяснять и звать: «Хотите посмотреть? Вот сюда, здесь будет виднее. Казнь – это очень интересно. В Европе вы, наверное, никогда не видели. За мной, сюда, сюда». Настоящее «приглашение на казнь»! Нет, спасибо, ни за что не хочу. А они продолжают уговаривать: «Ведь это же очень интересно. Вам непременно надо посмотреть, пользуйтесь случаем». Я еле отбилась. Потом мне рассказали, как это у них происходит. Очень просто и, главное, без формальностей и церемоний: волокут приговорённого, кладут голову на что-то вроде пня и рубят. Вот и всё. Не правда ли – очень интересно! Тут я согласилась с мамулей – уж лучше дрянное кино, чем прогулки по Пекину.

Наконец, мы дождались поезда в Тяньцзинь, где уже находился отец, и остались там почти на месяц. Тяньцзинь – это совершенно особенный город, непохожий даже на остальные китайские города. Он находится на краю пустыни Гоби, в сплошных песках. По-настоящему, город, построенный на песке! Покойников хоронят сразу же за городом, попросту зарывая их в песок, только непонятно почему – не очень глубоко, насыпая сверху небольшой бугорок. Сколько бугорков – столько и покойников, целые поля покойников, издали напоминающие морские волны, только желтовато-серого цвета. Если покойник побогаче, на могиле сажают деревцо, по возрасту которого можно узнать, сколько времени уже лежит в земле.

В Тяньцзине отец нанимал для меня лошадь, и я ездила кататься за город, прыгать через могильные бугорки – это почему-то очень забавляло мою лошадь, и всё было бы превосходно, если бы не удушающий трупный запах. Он шёл отовсюду – пробивался через песок, набрасывался на вас с порывом ветра, вырывался из разрытых собаками могил. Не знаю – почему китайцы не истребляли голодных собак? Быть может, они относились к ним, как японцы к крысам? Хотя китайцы едят собак, какую-то из собачьих пород. Конечно, в самом городе трупами не воняло, но когда начинал дуть жаркий ветер с песчаного кладбища, запах был такой, словно находишься в поле, на котором происходило побоище. Так отовсюду несло дохлятиной!

Концерты отца в Тяньцзине происходили с большим успехом, и театр был всегда переполнен. Но опять же, публика состояла почти сплошь из иностранцев – французов, англичан, немцев, итальянцев и, конечно, русских. Китайцев отец не интересовал, как, впрочем, и другие иностранные артисты. Через месяц мы вернулись обратно в Шанхай, заехав дорогой на несколько концертов в Пекин. В Шанхае на этот раз оказалось намного хуже. Особенно по части русской колонии. Чуть ли не ежедневно к нам приходили делегации каких-то благотворительных обществ и просили отца спеть для них концерт. Но отношение Шаляпина к даровому пению достаточно известно: «Даром только птицы поют!», чтобы понять, что ничего хорошего из этих просьб выйти не могло; к тому же отец начинал чувствовать себя неважно и очень берёг свои силы. Здесь хочу прибавить одну деталь, о которой почти никто не знает. Считая, что он всё же обязан как-то помогать своим соотечественникам, отец отчислял какой-то процент со своих гонораров во Франции и передавал их В. А. Маклакову, который в то время возглавлял русский эмигрантский офис в Париже.

Но в Шанхае он ни о чём не хотел слышать, и происходили настоящие скандалы, а под конец, когда оставалось пропеть последний концерт, мы узнали, что недовольные «контестаторы»105 решили концерт сорвать, а Шаляпина забросать тухлыми яйцами и гнилыми томатами. Во что бы то ни стало нужно было сделать так, чтобы отец концерта не пел. Но как? Кто сможет его уговорить? Кого он послушает? Единственным человеком, кое-как могущим рассчитывать на успех предприятия, была я. Мне объяснили, как я должна поступать, и я приступила к действию.

При отце, особенно во время его заграничных турне, всегда находился его личный врач по горловым болезням, который сразу же был посвящён в наш заговор. Я же стала приходить к отцу по утрам и с первых же слов выпаливала самым серьёзным образом: «Боже мой! Какой у тебя сегодня ужасный вид! Не болит ли горло? А ну-ка, открой-ка рот, дай посмотрю». Отец открывал рот, а я, делая вид, что осматриваю горло, неизменно заявляла: «Действительно, розовое, красноватое какое-то». Отец, конечно, звал доктора, показывал ему горло и выслушивал от него тот же диагноз: «Действительно, красноватое, вам нужно беречься». И в конце концов – система Куэ?106 – мы его убедили, что у него болит горло и самое лучшее – концерт на несколько дней отложить. Тем временем мамуля достала билеты и места на пароход, и уже не знаю, как, одна ухитрилась убедить отца вернуться в Японию и закончить там напевать пластинки, а концерта в Шанхае не давать.

Из Шанхая мы попросту удрали. Удрали самым позорным образом, потихоньку, так, чтобы нас никто не заметил, погрузившись на пароход в шесть часов утра, и дрожали до тех пор, пока он не стал медленно отходить. Ведь заговор был двойной – и против «контестаторов», и против отца: ни они,