Страшные сказки Бретани (СИ) - Елисеева Елена

«Эжени!

Я знаю, что давно не писала тебе, и спешу это исправить. Всю весну меня мучил сильнейший насморк, который прошёл совсем недавно, но не знаю, надолго ли. Должно быть, это из-за цветения яблонь и других деревьев — я всегда начинаю чихать, когда они зацветают. Надеюсь, тебя такое не мучает. Зима была холодной, и я надеюсь также, что ты была достаточно благоразумна, чтобы проводить как можно больше времени дома, у тёплого камина, а не скакать по полям и лесам на Ланселоте, как ты это любишь делать. А если уж выезжала, то надевала подбитый мехом плащ!

Я понимаю, что моя просьба покажется тебе необычной, но я прошу тебя приехать ко мне как можно скорее. Да, после смерти Венсана и до моего ухода мы не особо ладили, но я должна рассказать тебе кое-что очень важное — и не только рассказать, но и показать, и передать. Я думала, что в монастыре скроюсь от всех тягот этого мира, но они нашли меня и здесь. То, что я хочу рассказать, касается твоего отца, но может навредить и твоему благополучию. Я надеюсь, что смогу снова спокойно спать, есть и молиться, когда передам тебе то, о чём не могу написать прямо.

Молюсь за тебя и жду твоего приезда.

Твоя мать»

— Что ж, видимо, мне не остаётся ничего иного, кроме как ехать в монастырь, — тихо проговорила Эжени, медленно отводя взгляд от написанных строк и переводя его на окно, туда, где синело небо, ослепительно ярко светило солнце, и перекликались между собой птицы, наконец-то вернувшиеся домой из дальних краёв.

Глава XXIX. Розы, письмо, тайны

Когда Эжени сообщила о письме матери Леону дю Валлону, тот, разумеется, пожелал отправиться вместе с ней. На осторожные замечания девушки, что дорога до монастыря не так уж длинна и не то чтобы полна опасностей, а в женском монастыре он вряд ли будет желанным гостем, Леон только усмехнулся и ответил, что обещал защищать Эжени, а защищать — означает сопровождать её везде и всюду, потому что неизвестно, какая ещё нечисть водится в этих краях. Замечание было совершенно справедливым, да и Эжени, говоря по правде, совсем не хотелось расставаться со своим спутником и любовником, поэтому к Матильде де Сен-Мартен они отправились вместе.

Монастырь святой Катерины располагался в нескольких днях пути от владений Эжени, и при желании она могла бы часто навещать свою мать, но такого желания у неё не было. Она слишком хорошо помнила, какой подавленной и погружённой в своё горе выглядела мать после похорон отца, как каждая из них тонула в своей печали, не имея ни сил, ни возможности поддержать другую, как мать проводила дни и ночи в бесконечных молитвах, в то время как Эжени рыдала в своей комнате, носилась по полям и холмам на Ланселоте или сидела в библиотеке, безучастно глядя из окна в отвратительно ясное небо и ненавидя его и ослепительно палящее солнце за то, что небо не посерело, а солнце не скрылось из уважения к её горю. Потом мать неожиданно объявила о своём решении удалиться в монастырь и вскоре уже покинула замок, а Эжени осталась в одиночестве и теперь глушила своё горе трудом, возясь с конторскими книгами, подсчитывая бесконечные цифры и радуясь, что отец, по крайней мере, не оставил им долгов.

И вот теперь она ехала к матери, которая оставила свою дочь в беде, и Эжени до сих пор не смогла простить ей этого, как и Матильда не смогла простить дочери смерти мужа. Она никогда не произносила этого вслух, но Эжени чувствовала направленный на неё тяжёлый взгляд матери, ощущала невысказанные упрёки — в том, что Эжени не следила за здоровьем отца, раз уж он сам не желал следить за ним, в том, что не смогла помочь ему, когда он заболел. Иногда Эжени даже казалось, что мать знает о её способностях и ненавидит дочь за то, что та не смогла исцелить отца. Но что она могла сделать? Однажды вечером Венсан де Сен-Мартен, больше недели страдавший от жестокой простуды, по обыкновению прокашлявшись и выпив горячего вина с пряностями, отправился спать, а наутро его нашли мёртвым — он лежал на постели, иссиня-бледный и холодный, руки были скрещены на груди, а цвет лица почти сливался с белизной рубашки. Судя по его спокойному лицу, он умер мирно, во сне, но Эжени и её мать это мало утешало.

Бомани тогда всё бормотал что-то про злых духов, поселившихся в доме, ходил по замку, зажигая какие-то благовония и напевая песнопения на незнакомом языке, пока Матильда в резких выражениях не запретила ему это делать. Эжени ещё никогда не видела, чтобы её мать была так груба со слугами. Сюзанна выплакала все глаза — втайне от Матильды, которая от слёз служанки начинала сильнее плакать сама. Так они и жили, каждый в своём горе, и замок Сен-Мартен остался окутанным завесой печали даже тогда, когда Матильда уехала в монастырь. И так было до тех пор, пока сюда не прибыл Леон дю Валлон.

«Он вдохнул жизнь в наш дом», — думала Эжени, искоса наблюдая за бывшим капитаном, едущим по дороге рядом с ней. «Сюзанна вся расцвела и больше почти не плачет, Бомани теперь спокойнее стареть, зная, что в случае чего меня и Сюзанну есть кому защитить. Даже в меня он вдохнул жизнь, показал новые её стороны, прежде мне незнакомые…». Тут она смущённо опустила голову, стараясь скрыть улыбку. Леон тем не менее заметил это и тоже усмехнулся, хотя вряд ли знал, чему улыбается его спутница.

Солнце светило ярко всю дорогу, небо тонкими штрихами прочерчивали силуэты птиц, земля подсохла за последнее время, и копыта лошадей уже не вязли в ней, цветы пьянили своими запахами, и голова кружилась от буйства красок: синевы неба, зелени листвы, алых, белых, жёлтых и розовых цветов. Даже белизна рубашки Леона казалась ярче, а чернота плаща и шляпы — гуще, перо же на шляпе прямо-таки пламенело алым цветом. Эжени по-прежнему была одета в серое дорожное платье, но подумала, что по возвращении надо будет как-то разнообразить свой гардероб, достать из него глубоко запрятанные голубые, зелёные и кремовые платья. Едва ли Леону нравится, что его возлюбленная ходит в нарядах одних и тех же тонов и фасонов. Хотя ему, скорее всего, она больше всего нравится вообще без одежды…

За такими мыслями, редкими дорожными разговорами и страстными ночами в гостиницах время пролетело незаметно, и вскоре путники уже добрались до места своего назначения. Они остановились в гостинице, и в монастырь Эжени отправилась одна — Матильде де Сен-Мартен вовсе незачем было знать о стражнике её дочери и о том, насколько глубоко продвинулись её отношения с этим стражником.

Монастырь святой Катерины выглядел незыблемым, твёрдо стоящим на земле и всем своим видом внушал уверенность в своей прочности. «Наверное, так и должно выглядеть место, куда люди удаляются от мирской суеты», — подумала Эжени, подъезжая ближе. Крепкое приземистое здание серовато-коричневого цвета с круглыми башенками по бокам и вытянутыми узкими окнами чем-то напомнило ей её собственный замок. Сообщив о цели своего визита и отдав Ланселота на попечение слуг, девушка прошла во двор и огляделась. Сад монастыря изобиловал цветами, среди которых особенно выделялись ярко-алые розы. Эжени с удовольствием подошла бы ближе, полюбовалась ими и вдохнула их аромат, но её уже позвали внутрь.

В монастыре было тихо и сумрачно, яркий солнечный свет почти не проникал сюда через узкие окна. Пахло благовониями, с многочисленных распятий на Эжени смотрело суровое лицо Христа, и она внезапно ощутила слабость и страх, как будто её тайну в любой миг могли раскрыть, как будто Христос оторвал бы руку от распятия, указал на неё и обличающим голосом воскликнул: «Грешница! Блудница! Ведьма! Она взяла в любовники своего стражника, защищает нечистую силу и творит колдовство!». Эжени поспешно тряхнула головой, уверяя себя, что всё это глупости, она — живой человек, а не вампир или ундина, и ничто не помешает ей войти в Божий храм, даже будь она трижды колдуньей.