Личные мотивы - Александра Маринина

— А зачем вам охрана? — спросила Настя.

Гашин усмехнулся и с интересом посмотрел на нее.

— Видите ли, поездка в Южноморск и убийство доктора — это моя личная самодеятельность, Крамарев об этом ничего не знал. Если бы он узнал — ни за что не пустил бы меня. Когда я вернулся и рассказал Максиму о том, что убил Евтеева, он ужасно рассердился, кричал и приставил ко мне охрану, чтобы я не сбежал и еще чего-нибудь не натворил, что шло бы вразрез с его планами. Ему не нужна была смерть доктора. Ему нужен был только Разуваев. Когда пришлось приставить ко мне охрану, то жене и всем остальным Максим сказал, будто у него появилась информация о том, что конкуренты собираются ему напакостить и выкрасть то ли меня самого, то ли мои разработки. Я ведь уже говорил, что Максим выдавал меня за ученого-химика.

— И как вам жилось под постоянной охраной? Наверное, тяжко было? — изобразила сочувствие Настя.

— Было интересно, — Гашин мечтательно улыбнулся. — Было необычно, непривычно, и я черпал из этой ситуации все, что мог, для своей будущей пьесы. Это же потрясающе: написать пьесу о человеке, вынужденном жить под постоянным присмотром. Где еще я набрал бы материал? Нет, это было хорошо.

— А те двое, которые приезжали к Крамареву и которых он водил в ваш гостевой домик на совещания? — задал вопрос Стасов. — Это были Сорокины?

— Я вижу, вы далеко продвинулись, — одобрительно заметил Гашин. — Конечно, они, кто же еще? Они вышли на пенсию и тихо затухали в своем Новосибирске, скучали и маялись, пока Максим не нашел их. Вы поймите, у них появилась цель в жизни, смысл, она наполнилась идеей, содержанием, у них выпрямились спины, они воспряли духом. Знаете ли, месть — это очень животворный мотив, он людей буквально с того света возвращает.

Он замолчал, глядя в сторону, плечи его опустились, и весь он мгновенно стал поникшим и каким-то несчастным. Но уже через несколько секунд глаза Славомира Ильича снова заблестели, а губы дрогнули в готовности улыбнуться. В этот миг он показался Насте таким красивым, что она даже забыла о том, что он убийца, и откровенно любовалась сидящим напротив нее мужчиной.

— И знаете, что еще я понял? — продолжал Гашин. — Что месть — это просто красивое слово, которым каждый из нас прикрывает свои собственные личные мотивы. Максиму нужно было любыми средствами справиться с конкурентом, а на смерть брата ему, в сущности, наплевать. Как ни жестоко это звучит.

— Погодите, но каким образом информация о происшествии на водохранилище могла бы помочь Крамареву в его борьбе с младшим Разуваевым? — нахмурился Стасов. — Ведь это не Разуваев погубил детей.

— Павел Разуваев очень любит своего отца, он не допустил бы, чтобы имя Николая Степановича было опозорено. В обмен на неразглашение информации он снял бы свою кандидатуру и перестал мешать Крамареву в бизнесе. Вот и весь расклад, — пожал плечами Гашин.

— Ну хорошо, а Сорокины? — продолжала допытываться Настя. — У них какой мотив, если не месть за смерть сына?

— Им нужен был новый смысл жизни, новый импульс, чтобы вернуть хотя бы немного сил и интереса к существованию. Максим нашел их, пригласил в Москву, купил за бешеные деньги квартиру, в которой когда-то жила Лариса Кротова, переплатил жильцам, чтобы они согласились переехать, давал Сорокиным деньги без счета, обеспечивал всем необходимым. И знаете, им очень понравилось так жить.

— И для чего все это было? Зачем он вызвал вас из Перми и Сорокиных из Новосибирска?

— Видите ли, у Максима была информация о том, что Лариса могла оставить какие-то компрматериалы на Разуваева. То ли видеокассету, то ли аудио-, то ли просто какие-то записи. Никто не знал, что именно, и никто не знал, где она это хранила и было ли это вообще. Но задачей Сорокиных было познакомиться и близко сойтись с семьей Гусаровых, которые жили в соседней с Ларисой квартире и которые после ее гибели взяли к себе ее маленького сына. Были основания полагать, что и ее вещи они тоже взяли, и среди этих вещей есть то, что так нужно было Максиму. Сорокины были исполнителями, а я подавал идеи. У меня, знаете ли, неплохо получалось, — Гашин снова усмехнулся. — Все-таки я умею строить сцену и развивать драматургию эпизода. Я помогал анализировать характеры соседей и подсказывал, как и о чем лучше строить беседу, как начать, как ее вести и чем завершить, чтобы достичь нужной ноты. Впрочем, вам эти тонкости ни к чему, они вам вряд ли понятны.

— А вам? — с интересом спросила Настя. — Зачем вам это было нужно? Какие у вас были личные мотивы, если не месть в чистом виде?

— А я, наверное, не мог жить с чувством вины, — спокойно ответил Гашин, и это спокойствие лучше всяких слов объясняло, как много он думал об этом. — Вика считала меня виноватым в том, что случилось с ее сыном, и, вероятно, была права. Если бы я, взрослый умный мужик, сумел выстроить с ним правильные отношения, он не поехал бы в этот лагерь и не оказался бы с друзьями на водохранилище. Но я не сумел, я вообще мало думал о мальчике, все больше занимался собой, своей любовью к Виктории и своим творчеством, до Юрки мне и дела не было, более того, поскольку он плохо ко мне относился и Вика из-за этого переживала, я считал, что он мешает нашей любви. После его смерти я все время чувствовал себя виноватым, а после самоубийства Вики — виноватым вдвойне, ведь я не смог стать ей опорой, не вытащил ее из пьянства, из депрессии. И когда я узнал от Максима правду, я подумал, что если сам, своими руками убью доктора Евтеева, то хотя бы частично искуплю свою вину перед Викой и ее сыном. Доктор умирал от рака, и я торопился, боялся не успеть, боялся, что он умрет своей смертью в собственной постели, а мне так хотелось прийти на Викину могилу и сказать: «Вика, я сделал это, я искупил свою вину». Так что у меня, как видите, мотив тоже вполне личный.

Настя задумалась, потом неожиданно спросила:

— И чем же вы занимались целыми днями, находясь под охраной? Скучали?

— Что вы! — воскликнул Гашин. — Я работал, я очень много работал, я пишу новую пьесу, и вы знаете, давно уже у меня так легко не шла работа, так вдохновенно, так продуктивно!

— Значит, убийство доктора пошло вам на пользу. А знаете, какие у вас на самом деле были личные мотивы?

Гашин вскинул на нее непонимающий взгляд:

— Что вы имеете в виду?

— Ваша единственная более или менее удачная пьеса, которую поставили в Красноярске, была написана после самоубийства Виктории Петраковой, когда вас грызло невыносимое чувство вины и утраты. А потом это чувство поутихло, и вдохновения уже не было. Для успешной работы вам нужны трагически окрашенные переживания. Вам понадобилось убийство и новое чувство вины, чтобы пробудить в себе талант. Наверное, вам очень помогла непростая ситуация с Валентиной, правда? Ну как же, вы спите с женщиной, отца которой, как выясняется, вы безжалостно убили, а она об этом не знает. В вашей новой пьесе это наверняка нашло отражение.

— Вы жестоки, — в голосе Гашина звучал горький укор.

— А вы — нет? — резко ответила Настя. — Вы пытаетесь подчинить все вокруг себя только одному: пробуждению вашего вдохновения. Вы строите отношения с женщинами и используете их как источник материала для своего творчества, вы расспрашиваете их об их жизни, о детстве, о впечатлениях, о переживаниях, вы ведь даже вопросы задаете им одни и те же, у вас есть отработанная схема сбора информации, которая вам нужна для психологического портрета, правда? Вам не интересны эти женщины как женщины, вам они нужны только как живое пособие для создания очередного сценического образа для вашей очередной пьесы. Вы и доктора Евтеева убили, чтобы вдохновиться трагизмом произошедшего и попытаться создать шедевр. И как, Славомир Ильич, создали?

Гашин повернул голову в сторону следователя Неделько и попросил:

— Пусть эти люди уйдут. Мне не о чем с ними разговаривать.

Настя и Стасов встали и попрощались. В сущности, все было сказано, и говорить действительно больше не о чем.

Максим Витальевич Крамарев давно привык к мысли, что почти все можно купить за деньги, а то, что нельзя, приобретается за те же деньги, только очень большие. Поэтому, слушая вполуха следователя Неделько, который бубнил что-то насчет уголовной ответственности за укрывательство убийцы доктора Евтеева, Крамарев думал только об одном: сколько? Сколько нужно дать, чтобы он взял без лишних разговоров?

— Я вас понял, — оборвал он следователя на полуслове. — Перспектива неприятная. Я бы хотел ее избежать. Надеюсь, вы меня понимаете так же хорошо, как и я вас.

Следователь молчал, деловито листая бумаги и пытаясь что-то поправлять карандашом в тексте. Крамарев вытащил из портфеля заранее приготовленный толстый конверт и положил на стол поверх бумаг. Еще накануне, когда его официально вызвали к следователю, он примерно представлял, о чем пойдет разговор, ведь о том, что укрывательство убийцы — подсудное дело, его еще Кузьмин предупреждал. Поэтому, отправляясь на допрос к Неделько, Максим Витальевич вооружился неопровержимым, как ему казалось, аргументом.