Современная японская новелла 1945–1978 - Осаму Дадзай

Мы стояли на краю водохранилища. Солнце подрагивало на поверхности воды. Вдали покачивалось несколько плотов. На противоположном берегу рыжело поле. Оттуда, словно жужжанье слепней, доносился шум каких-то машин.

— Ну вот тебе и Киба! Как видишь, ничего особенного, — сказал я и сплюнул в воду.

— Какой ветер! Теперь чувствую, что я в Фукагава.

В самую жару я таскал Сино по незнакомым мне самому улочкам, а она простодушно подставляла ветру лицо, волосы ее растрепались и прилипли к потному лбу и щекам.

— Давай вернемся? Что здесь смотреть? — предложил я, в глубине души сожалея, что согласился на эту поездку.

Но Сино и слушать не хотела:

— Но ведь мы же специально приехали, чтобы все посмотреть! Побудем еще немного.

Скрестив руки на груди, она присела на корточки и с грустью спросила:

— Это здесь произошло?

Да, это здесь мы с братом виделись в последний раз. Брат окончил техническое училище по факультету прикладной химии. Во время войны работал в лаборатории взрывчатых веществ в Военно-морском министерстве, там делали торпеды. После войны его из-за каких-то интриг перевели в компанию лесоматериалов, которой принадлежит это водохранилище. Получив визитную карточку, он с изумлением обнаружил, что назначен директором компании. В этой должности он проработал пять лет. На четвертый год его службы, закончив школу, я приехал в Токио и стал учиться в университете на его деньги. Я был шестым в семье, и отец не мог мне помогать. Он уже был плох. Для брата же, судя по всему, эта помощь не была обременительной.

Когда я приходил к нему, он с большой простотой давал мне деньги, угощал янагава и всякими вкусными вещами. Как-то ранней весной, — мы долго перед этим не виделись, — я зашел в контору, но не застал его. Сторож, прикорнувший возле хибати, сказал, что директор, должно быть, на водохранилище. Никого не встретив по пути, я подошел к водохранилищу. Наступила весна, но ветер дул по-зимнему холодный, нагоняя на поверхность прозрачной воды глубокие морщины. Брат был один. В руках он держал багор и с его помощью, но непонятно зачем, перепрыгивал с одного плота на другой. Он был без пиджака, от его белоснежной рубашки слепило глаза. Мне стало не по себе. Я громко его окликнул. Вздрогнув от неожиданности, он застыл в неловкой позе и, узнав меня, стал осторожно перебираться на ближайший к берегу плот. Я побежал по забетонированному краю водохранилища ему навстречу. По плот был довольно далеко, и нас разделяла полоса воды метров в десять. С трудом удерживая равновесие, он громко спросил меня: «Что случилось?» Я крикнул, что всего-навсего мне нужны деньги. Брат кивнул и сказал, что чековая книжка и печать в конторе, в ящике стола, и что я могу взять столько, сколько мне нужно, но сегодня он занят и встретимся как-нибудь на днях. Некоторое время мы стояли молча, смотрели друг на друга. Заходящее солнце светило ему в спину, и он казался выше ростом. Глаза ввалились, под ними лежали черные тени, и оттого голова напоминала череп. Когда, уходя, я стал благодарить его, лицо брата ожило, он крикнул: «Береги деньги!» — и в знак прощания высоко поднял багор. Больше мы с ним не виделись.

С тех пор прошло три года, и вот я и Сино стоим у того самого водохранилища, только хозяин его сменился.

— Больше вы его не видели?

— Нет, не видел.

— А что с ним стало потом?

— Умер, — не задумываясь, ответил я.

С детских лет мой язык привык к этому слову. Старшая сестра? Умерла. Старший брат? Умер. Удобное слово — «умер», и ничего не надо объяснять.

— Может быть, пойдем? Здесь нечего смотреть. Обыкновенное водохранилище. Сколько ни смотри, ничего не изменишь.

Но прежде чем уйти, Сино, сидя на корточках, сложила молитвенно руки и поклонилась воде. Из-под крепового воротника блеснула белая шея. Звуки моих шагов, как стук колотушки ночного сторожа, отдавались эхом в воде. Мы направились в Судзаки.

Судзаки, пожалуй, единственное место в Фукагава, где я не бывал. Брат меня не брал туда. Помню, как-то он гостил у президента своей компании, который с семьей временно перебрался в один из классов той самой школы, где училась раньше Сино, и я навестил его. Тогда-то с крыши школы я и увидел Судзаки.

Это было необычное зрелище. Ярко выкрашенные домики, втиснутые в узкие переулки вплотную друг к другу. На крышах и окнах развевались на ветру белые и красные полотнища. Мне, деревенскому парню, все это было в диковину. И я попросил брата сводить меня туда, но он сконфузился и обозвал меня дураком. Судзаки — район публичных домов.

Когда мы вышли к трамвайной линии, на Сино нахлынули воспоминания. Увидев бамбуковую штору знакомого ей с детства сирукоя, она даже вскрикнула:

— О, узнала наконец! — и, захлопав в ладоши, не дожидаясь меня, свернула в переулок.

Дорога шла вверх, обрываясь у массивного каменного моста. По ту сторону канала лежал Судзаки. Перед мостом стоял ларек, в котором чем-то торговали. В тени камышовой ширмы развалилась на кушетке средних лет женщина с нездоровым цветом лица. На ней было платье с глубоким вырезом. Прищуренными глазами она смотрела на проходивших мимо людей.

— Вот он, мост Судзаки! — Сино ласково похлопала по каменным перилам с черными отметинами пожара и, закинув голову, с удивлением посмотрела на возвышающуюся над мостом арку. Она вполголоса прочитала надпись из маленьких неоновых ламп: «Р-ай Су-у-дза-ки».

— Ну зачем же так назвали — «рай!» — сказала она, покраснев, и молча пошла по мосту. Я еле поспевал за нею. Сердце мое невольно заколотилось. Не то чтобы я раньше никогда не заглядывал в квартал публичных домов. Было дело — мы с приятелями под хмельком захаживали сюда и предавались дешевым удовольствиям, но мне и не снилось, что среди бела дня я буду прогуливаться здесь с любимой женщиной, идти с ней под одним зонтиком, как ходят влюбленные.

Пройдя мост, Сино свернула в переулок налево, и мы оказались в «веселом квартале». Дома здесь выцвели и выглядели убого, словно истощенная после болезни женщина. В переулках, где лежал не убранный с вечера мусор, было тихо. Раздавались только звуки наших шагов. В начале одной из улочек Сино вдруг остановилась. Здесь сгрудилось несколько домов. Сино показала на один из них — старое, обшарпанное здание, что стояло на углу, и как ни в чем не бывало сообщила:

— Вот здесь я и родилась! — Если по ее лицу скользнула тень смущения, то голос ее не дрогнул. — Мама держала здесь тир. Так что я — девушка из тира при «веселом квартале».

Сино пристально взглянула мне прямо в глаза и попыталась улыбнуться, что стоило ей немалых усилий. Ее лоб покрылся испариной. В тот же миг мне передалось ее волнение. Как будто от нее отхлынула волна и захватила меня. Каким-то странным высоким голосом (я старался говорить спокойно) я поспешил ее утешить:

— Ну и что?

Пальцы, прижимавшие ручку зонтика к черно-красному поясу, побелели. Зонтик мелко дрожал. Она с укором взглянула на меня и запальчиво сказала:

— Смотрите хорошенько, чтобы не забыть!

И я смотрел. Розовые стены дома облезли. Покрытые кафелем железобетонные подпорки, поддерживавшие нелепый балкон в европейском стиле, потрескались. Над домом, как паутина, переплелись старые неоновые лампы. Я никак не мог себе представить, что в этом странном, притихшем теперь полуразвалившемся «заведении для женщин», где по ночам загораются заманчивые фонари, могла родиться Сино.

По нашему зонтику что-то стукнуло — будто упала капля дождя. Подняв голову, мы увидели в окнах вторых этажей женщин, выставивших напоказ свои плечи и грудь. Все, как одна, подперев подбородок руками, облокотились на футоны, разложенные в окнах для проветривания. Припухшими глазами они глядели на нас. Одна из них метко выплюнула жвачку прямо на зонтик Сино, и они теперь все давились от смеха.

Сино, опустив глаза, молча двинулась дальше, но, пройдя немного, остановилась.

— Вам это странно? Извините! — проговорила она, как будто была виновата, и с грустью добавила: — Я не хочу сказать ничего плохого про этих женщин, но в прежние времена они были другими. Раньше вообще иначе относились к своим обязанностям, а теперь все делают наполовину. Я понимаю, конечно, времена переменились, но все же, когда дзёро так опускаются, это уж никуда не годится. Если бы отец узнал, очень бы огорчился.

— Отец? А чем он занимается?

— Отец? — Она наклонила голову и улыбнулась. — Отец у меня непутевый человек. Теперь он болен. Такой беспомощный, что невозможно на него сердиться. В общем, подробностей я не знаю, знаю только, что он был старшим сыном владельца красильни в Тотиги, но учился кое-как, и родители лишили его наследства. Тогда он совсем опустился, перестал заниматься, стал твердить, что он пропащий, никудышный человек, и в конце концов запил. И все же в праздник Бэнтэн[33] он расхаживал по «веселому кварталу» в своем лучшем шелковом хаори, и все величали его «Господин Меткая Стрела». «Меткой стрелой» назывался мамин тир. Он как мог помогал обнищавшим дзёро, был у них вроде советчика. Одна из дзёро, О-Нака из дома Тонэро, любила и жалела меня. Когда ей стало невмоготу заниматься своим делом, — у нее заболели легкие, а срок найма еще не истек, — она часто стала приходить к отцу за советом. День ото дня ей становилось хуже. В праздник Фудо-мёо[34] она приняла яд, засунув его в желе из агар-агара, и умерла. Эти женщины из Тонэро оказались удивительно бездушными. Ни одна не побеспокоилась об О-Нака, и отец взял на себя все хлопоты. Вечером гроб вынесли с черного хода и положили на тележку. Отец тащил, а я толкала сзади. Помню, когда мы проходили по улице Наканотё, банщики поливали улицу, они черпали воду такими большими ковшами из дождевых бочек. Увидев гроб, они стали по одному присоединяться к нам. Проводили до самых ворот. Вот, пожалуй, и все, что я помню. Я была тогда еще маленькой.