Андрей Ярославич - Ирина Горская

— Дочь у меня одна, — заговорил, — верных людей хочу с ней оставить здесь. Сын дворского будет при тебе, и дружину ему дам. А жена его останется при Марыне…

«Он не доверяет мне в полной мере, — думал Андрей, — но это не обидно. И разве возможно по моим обстоятельствам полностью довериться мне, положиться на меня?»

Уговорились сноситься письмами через тайных гонцов…

Дворский Андрей тоже прощался со своими близкими. Он уже знал о решении князя оставить Константина и Маргариту во Владимире. Это было разумное решение. А разве когда-нибудь его повелитель принимал решения неразумные? Но это решение приносило дворскому много горя. Мужественный в битвах, беспощадный в захваченных городах и селениях, он очень любил своего единственного сына, чертами красивого лица Константин так напоминал свою мать, покойную жену дворского, которую полководец все не мог забыть. К услугам полководца были женщины покоренных, поверженных городов и селений, он был богат, мог иметь много красивых молодых наложниц. Но с тех пор как юным еще воином, проезжая по узкой немощеной будайской улочке, поднял голову и увидел в окне богатого дома красавицу Катарину, он любил одну лишь ее, был с ней мягок и нежен. И теперь ему тяжко было расставаться с сыном и невесткой, которую он любил, как родную дочь.

Константин и Маргарита стояли перед ним. Он смотрел на лицо сына, на его мягко очерченные скулы, округлый подбородок с едва приметной ямочкой, красивые русые волосы. Карие глаза юноши грустно глядели из-под темных русых бровей…

— Дети мои! — говорил отец. — Горько мне расставаться с вами, печаль в моей душе. Но я — верный слуга своего повелителя, и вы будьте таковыми. Иными будете — не будет над вами благословения моего!.. — Голос его задрожал и прервался… И вдруг он закрыл тяжелыми ладонями лицо и начал всхлипывать громко и хрипло…

Маргарита бросилась к нему, отняла от лица его ладони и целовала их порывисто.

— Отец!.. Мы свидимся!.. Непременно свидимся! — повторял Константин.

Дворский благословил своих детей.

— Ты не будешь стыдиться нас, отец! — Константин взял его руки в свои и целовал бережно…

Наконец все гости покинули город Андрея. Снова явились близкими ему Темер, Тимка, Анка, те, кого он и не видал, пока длилась свадьба. Очень хотелось отдохнуть, привести в порядок мысли, все-все обдумать. Но нельзя было. Требовалось вникать в дела правления, писать письма. Даниилу, следить, как там в Новгороде Александр и митрополит Кирилл, уехавший также в Новгород. Дошли слухи о том, что Александр снова болел, но поправился и строит планы женитьбы старшего своего сына, Василия, и планы эти стоят в какой-то зависимости от Александровых намерений завоевания корелов. Стало быть, вновь идет речь о свейских землях, намерения Александровы — в опасной близости от них…

Но пока не только Андрей, но даже и Даниил не мог составить себе представления о возможных действиях Александра. И после, когда Александр уже начал действовать, оба удивились: как просто было бы заранее угадать! Но не угадали…

Пришла зима. Теперь Андрей видел ясно, в городе есть люди, супротивные ему. Александр и Кирилл уехали, но оставались их сторонники. Можно было сказать, что в боярстве составилась партия противников Андрея. В чем-то он и сам был виновен, он отдавал себе отчет. Самыми ближними его людьми сделались Тимка, Темер, Константин, Андрей Василькович и Дмитр Алексич. Эта группа могла вызвать определенное раздражение, неприязнь у иных бояр. Константин был чужой во Владимире, он был человек Даниила Галицкого. Темер и Тимка были низкородными, а фактически именно в их руках сосредоточилась реальная власть, они правили княжеством и совершали это вовсе не дурно, поскольку люди бывалые, с опытом. Но родовитые владимирские бояре предпочли бы править сами. И наконец, Василькович и Алексич никому, разумеется, а знатности не уступали, но были они слишком молоды, и потому их пребывание при дворе сердило бояр постарше… Но в этом во всем ничего не было необычайного, это при всех дворах, у всех правителей бывает. Пожалуй, совсем иное можно было бы полагать необычным, да и то смотря как глянуть… А дело было в том, что Андрея полюбили в городе и в окрестностях. Его любили именно за то, за что по определенным понятиям и не следует любить. Любили за то, что он умен странным каким-то разумением, за то, что у него жена — совсем девочка, за то, что он красив и молод, за то, что носит красивые дорогие платья цветные и выезжает пышно на коне красивом; любили за его зимние охоты, умело слаженные Тимкой, и за пиры, где не было непристойностей, потому что он не хотел, зато вкусное кушанье подавалось и вина заморские, и пелись хорошие ладные песни. Любили за то, что был он жемчужной тучей — щедро, без оглядки одаривал подарками дорогими, нищих оделял… И был он беззащитный на ладони княжества своего, словно жемчужина в оправе серебряной драгоценная, которую в бережении надо иметь…

Жизнь вроде бы заладилась, и мирно заладилась. Но Андрей понимал, что испытание предстоит неизменно, испытания не миновать… Он уже хорошо понимал свои недостатки, знал, например, что он плохой тактик и стратег. Войско, воинскую подготовку дружинников поручил он Константину, и тот справлялся хорошо. Самому Андрею более по душе было искусство поединка, и он часто упражнялся в сражении на мечах, как учил его с детства Лев, и в поединке в рыцарских доспехах, как видел в Галиче. Алексич, Василькович и Константин были ему во всем этом верными товарищами. Здоровые, веселые, молодые, все они могли подолгу размахивать мечами и копьями и скакать на горячих конях…

Но и книжные свои занятия Андрей не забывал. Продолжал собирать библиотеку книг, русских и чужеземных, переписанных красиво. Более того, последнее время его все тянуло писать самому. И случалось, подчеркивал иное в книге, что особо нравилось, ему, или на полях делал замету о том, что писано-де добро, хорошо. Он стал цеплять на ремень кожаный, которым иногда подпоясывал рубаху, кожаный узкий мешочек с писалом — заостренным роговым стерженьком, а рукоять выточена в виде турьей головки. Но не один Андрей писывал на полях. В своих книгах находил он приписки самые разные. Однажды, в дурном настроении, сидел он вечером при свечах над купленными недавно житиями Алексея Человека Божьего и своего любимого Андрея Константинопольского в одной книге. Медленно листая плотные страницы, он замечал, чем же несходна эта книга с другими описаниями жизни тех же святых. Внезапно на полях греческого текста увидел он стихи, написанные по-русски. Тотчас эти стихи глянулись ему, и он прочел их в увлечении несколько раз…

Тяжел-то мне, тяжел, Господи, белый свет.Тяжеле — много грешников, боле беззаконников.Потерпи же ты, матушка-сыра земля,Потерпи же ты несколько времечка, сыра земля!Не придут ли рабы грешные к самомуБогу с чистым покаянием? Ежели придут —Прибавлю я им свету вольного, царство небесное.Ежели не придут ко мне, к Богу — убавлю я им свету вольного,Прибавлю я им муки вечные, поморю я их гладом-голодом!

Андрей читал, чувствуя себя нечистым, вот таким вот тяжелым для земли…

Воскресла память о давней детской чистоте, о желании чистого пути для себя. Но казалось таким далеким, таким невозвратным… И от этого сделалось так мучительно!.. Обмакнул писало в чернильню и быстро начал писать в книге же, на полях… Но и на другой день хотелось писать. Велел приготовить чистые листы… Нашло на него, писал быстро, и будто душа изливалась в словах… Вспомнился старый отцов пестун с прозванием смешным — Козел и рассказы его о походах давних, о богах языческих… Андрей ведь и поныне часто поминает его за упокой… Митус Галичанский вспомнился, и Андрей теперь на себе испытал, как это бывает, когда весь, всем своим существом бываешь на себе сосредоточен, и оттого — столь многое видишь… Хотелось излить свои предощущения судьбы своей, Андрей писал о походе, о битве, но битва эта не была победоносной, князь был побежден и пленен, но это его не позорило, нет… Андрей почти неосознанно предполагал свою судьбу; и чувство, что вот если описать заранее, предвосхитить в писании, то уже и не сбудется в жизни действительной, — охватывало… И выходила сказка, песня, действительность вовсе иная… Андрей лишен был авторского самолюбия в современном пониманий, да и ни у кого из его русских, и у многих чужеземных его пишущих современников не было подобного самолюбия. Андрей никак не мог завершить свое писание, вписывал новые строки, переписывал — и не ставил своего имени… Душа его облегчалась, будто уносила его горести скачущая Жля, и Карна, и плещущая крылами Обида-дева, коих сам измыслил…

Жизнь его с женою первоначально не была хороша. Он не смел взглянуть на нее, порою казалось ему, будто он уже совсем забыл ее лицо. Он не чувствовал, чтобы она его ненавидела или боялась, но, кажется, она тяготилась его присутствием. Первые дни после свадьбы они ложились в одном покое спальном, но теперь, когда никого чужих не было в его городе, он уже не понуждал себя к мужской силе и спокойно предавался искреннему своему желанию душевному не касаться ее, ведь и она этого не хочет. Наконец однажды утром он сказал ей, что не будет более приходить к ней на ночь. Он не смотрел на нее, когда говорил, и не понял, хорошо ли ей пришлось то, что он сказал. Но улегшись в своем спальном покое, ощутил почти блаженство. Вытянулся, как в детстве, раскинул руки. Хорошо было одному после этих мучительных ночей, когда он не мог пошевельнуться, отворотившись от нее и лежа на самом краю постели… Тогда он позволил себе и еще одно облегчение: вовсе не заходил в покои, отведенные ей, не видался с ней…