Уиронда. Другая темнота - Луиджи Музолино
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он потащил меня по двору одной рукой, держа лопату в другой, и я сразу догадался, что он хочет сделать.
Оставалось десять метров.
Окунуть меня в чан с подливкой.
Пять метров.
Дерьмо и моча свиней.
Четыре.
Вонь, которую я никогда не смогу смыть, никогда.
Два.
– Нет, нет – взмолился я.
И в воцарившейся вдруг тишине – словно вся деревня задержала дыхание, желая насладиться зрелищем, – раздался резкий металлический щелчок.
Я поднял измазанное грязью лицо с разбитой губой и улыбнулся; впервые с того момента, как ее принесли в наш дом, она была свободна.
Прошло целых двадцать лет – и вот, наконец-то, она была свободна.
И бросилась к нам.
Хромая.
Жалкая.
Уродливая.
Бедная, она стала такой от старости (говорят, один собачий год равен семи человеческим), от того, что мышцы ослабели из-за слишком короткой цепи, от того, что шрамов у нее было больше, чем зубов, ведь один Господь Бог знает, как часто ее били.
Собака порвала цепь. Она столько раз пыталась освободиться, столько страдала, яростно дергая цепь и сдирая на шее кожу, что в конце концов у нее это получилось.
Ее глаза больше не были остекленевшими и усталыми.
Они казались совершенно черными, как темнота в пещере.
Как две бездны.
Она кинулась к ноге монстра.
Который повернулся к ней.
– Посмотрите только, кто пришел!
Он попытался ее пнуть, но мой чесоточный друг прыгнул вперед и вцепился зубами в его ногу. О да, вцепился как следует, просто прекрасно, и сжал зубы изо всех сил, в этом можете не сомневаться.
Собака кусала его и смотрела на меня своими черными глазами. Ни на секунду не ослабляя хватку на ноге, которая убивала ее все эти двадцать лет.
Она казалась счастливой.
– Гребаная тварь! – заорал отец, отпрыгивая к стене дома. Он отпустил меня и схватил лопату обеими руками. Размахнулся, и только что наточенное лезвие, просвистев в воздухе, рухнуло на шею Собаке.
Он отрубил ей голову почти идеально ровно.
Я плакал и кричал, и держался за ребра, видя как несчастное тело словно в замедленной съемке падает на землю, кровь хлещет из белой трубы сонной артерии, а голова все еще держится на маленькой полоске кожи с вылезшей шерстью.
Бедные окоченевшие лапы еще долго дергались в предсмертных конвульсиях, и от этого разлетались брызги воды и мелкие камни. Казалось, Собака хочет бегать и бегать – теперь, когда проклятая цепь ее больше не держит.
Теперь, когда она стала свободной.
Эта бедная собака без головы. И просто непонятно, как же она лает, вспомнил я.
И получив пинок в грудь, потерял сознание.
* * *Меня не окунули в подливку. Благодаря вмешательству четвероногого друга.
Я очнулся рядом с чаном, вонь свиного дерьма била в нос, трупа Собаки во дворе не было. Кровь смыло дождем. Монстра и след простыл. Видимо, он ушел закапывать тело на одном из наших полей.
Я был опустошен. Мертв.
Прихрамывая, я зашел в дом; мать сидела у окна и вытирала слезы.
Она все видела.
Я уже не помнил, когда она плакала в последний раз.
Хотел было ее обнять, но не смог и пошел в душ.
* * *Он вернулся после ужина, пьяный в стельку, с кое-как перевязанной ногой. Полчаса назад я уложил маму в постель, а сам растянулся на матрасе, плавая в ватном, жидком пузыре кайфа.
Отец подошел к двери в мою комнату, едва держась на ногах, и спросил, словно ничего не случилось:
– Как она?
– Как может чувствовать себя умирающий.
– Ты дал ей морфина?
– Естественно, – я не стал говорить, что одну ампулу принял сам. Поэтому мне было так хорошо. Спокойно. Легко. – Где ты ее похоронил?
– В тополиной роще, по дороге к полю Мартини.
– Это ты должен был заболеть раком, – сказал я. Или только подумал, что сказал. Потом услышал, как он хромает вниз по лестнице и заходит в погреб.
* * *На этот раз мое забытье прервал крик матери.
Я сполз с кровати, ноги подкашивались, губа и грудь словно были стянуты шнурками боли. Теперь, когда облегчение, принесенное морфином и сном, закончилось, полученные удары давали о себе знать. Острые края сломанных зубов царапали язык.
Шатаясь и сгибаясь в три погибели, я побрел по темному коридору в комнату родителей: оттуда раздавался храп выброшенного на берег кита, а крики матери шли откуда-то снизу.
И были не такими, как всегда.
Она кричала не от боли. А от страха.
Насколько позволяло избитое тело, я бросился вниз по лестнице и увидел, что мать, открыв рот и не переставая кричать от ужаса, показывает пальцем в окно, выходящее во двор.
У нее бывали галлюцинации из-за приема паллиативных препаратов, так как рак уже добрался до нервной системы, и на нервных узлах образовались опухоли; я в два прыжка оказался рядом, чтобы успокоить ее.
Посмотрел туда, куда она показывала пальцем.
За чаном с подливкой, вдалеке, мне померещился какой-то силуэт, высовывающийся из-за столба у входа в свинарник.
Комок шерсти.
Смешной облезлый коричневый хвост, который едва заметно вилял в пелене мороси, сыплющейся из глаз неба, как слезы.
Всего несколько секунд – и он исчез за серым сараем; может, у меня в голове помутилось от побоев? Или морфин еще действует?
Я потер глаза.
Во дворе никого не было.
Ни одной живой души.
Только пустота.
Или…
Почему мама так кричала?
Я взял ее за плечи и спросил, что она видела.
– Мертвую… – послышался шепот, вырвавшийся из плена опухолей. – Мертвую. – Потом она бессильно опустилась на диван, обхватив раздувшуюся голову руками.
Не знаю, сколько я простоял, вцепившись в подоконник и вглядываясь в сырой воздух, убеждая себя, что нельзя поддаваться на провокации безумия, которое десятилетиями не отпускало мою несчастную семью. Потом услышал шаги.
Отец.
– Что там высмотрел? Почему твоя мать так орала? Свиней покормил? Шевелись давай, а я займусь курицами.
Я не стал оборачиваться. Снова увидел комок коричневой шерсти, который обрисовывался на торце сарая, где свиньи копошились в собственном дерьме. Услышал, как отец заворчал, вышел на улицу, где лил дождь, направился к курятнику с ведром корма.
Он что-то насвистывал.
Но еще не успел закрыть за собой дверь, как свист сменился дикими криками.
Немыслимыми проклятиями.
И в его голосе я услышал то, чего не слышал никогда раньше.
Не понимая, в чем дело, я подошел к нему и встал на пороге курятника.
Вы, наверное, уже догадались, что я вовсе не неженка. Мне приходилось у свиней роды принимать, кроликов убивать и освежевывать, котят топить… но когда я засунул голову в курятник и увидел, во что он превратился, м-да, тут меня согнуло пополам и чуть не вывернуло.
Курятник напоминал скотобойню. Запах крови, экскрементов и смерти стеной стоял в воздухе – удушливый, влажный и одуряющий.
– Дьявол дьявол дьявол, – безостановочно повторял отец.
Курицы словно взорвались, их как будто пережевали с бешеной яростью. От сорока пяти куриц остались лишь перья, сломанные кости и размазанные по потолку, стенам и полу кишки. Удивительно, но
