Уиронда. Другая темнота - Луиджи Музолино
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кто это сделал? – спросил я, когда ко мне вернулся дар речи. – Куницы?
Но мы оба прекрасно знали, что никакая куница, даже сотня куниц, и никакое животное из известных нам не смогло бы такое сотворить. И вдруг в этой феерии потрохов и крови и разноцветных перьев я увидел клочок шерсти.
Коричневой, разумеется.
Цвета кофе с молоком, если быть точным.
Отец обернулся и уставился на меня, а я подумал, что его глаза кто-то заменил стеклянными шариками.
Он обожал куриц. И неплохо зарабатывал на продаже яиц. Испачканные в вине губы задрожали. Он сглотнул, фыркнул, как чайник, и, ссутулившись, вышел на улицу, под дождь.
От удовольствия у меня побежали мурашки. Он был напуган, и в первый раз в жизни я увидел в нем страх и бессилие.
– Прибери это говно, – приказал он.
И пока я, улыбаясь, прибирал это говно, тысячи вопросов, как голодные курицы, поклевывали гумно моего мозга.
* * *Трудно было представить, что ждало нас дальше.
Через несколько дней после бойни в курятнике начали происходить странные вещи, – чем дальше, тем более странные, – и с каждым днем во мне крепла уверенность, что реальность дала трещину, что она никогда не будет прежней из-за невероятных, абсурдных событий, которые на нее повлияли.
Во-первых, мы стали находить собачье дерьмо, разбросанное по двору. Обычно возле колышка, где раньше привязывали Собаку.
На дворе постоянно появлялись четкие отпечатки собачьих лап. Они шли вокруг свинарника и чана с подливкой; мы пытались выяснить, не пролезла ли через щели в заборе какая-нибудь бродячая собака, но следы никуда не вели и заканчивались внезапно. Будто тварь, оставившая их, падала с неба. Отец заделал щели в заборе колючей проволокой, но следы и дерьмо никуда не делись.
Иногда ночами я слышал далекое поскуливание, хорошо мне знакомое; оно больше походило на плач младенца, чем на голос зверя. Эхо разносилось по полям и через тополиные рощи пробиралось под двери и окна нашего старого дома, не давая мне заснуть.
Мать, которую почти покинули силы, без конца твердила, что наш дом проклят и мы должны его сжечь. Отец смотрел на нее мутными глазами, говоря, что вместо мозгов у нее теперь опухоль.
Однажды я проснулся часа в два ночи, пошел в туалет, и, пока стоял перед унитазом, услышал доносящееся с улицы бряканье металла, более громкое, чем храп отца.
Кланг клинг кланг.
Клинг, кланг, клинг.
Я подбежал к окну, даже не натянув штаны, распахнул ставни и прищурился, вглядываясь в темноту: ничего не было видно, кроме неясных силуэтов колышка и цепи, оставшихся там с того дня, как Собака отошла в лучший мир. А она действительно сейчас в лучшем мире? Или каким-то непонятным образом осталась в нашем дворе, на наших землях? Чтобы нас истязать?
Утром отец вырвал колышек и выбросил цепь. С каждым днем он выглядел все более нервным и уставшим.
Я злорадно ухмылялся.
До нас дошли слухи, что на почтальона из Орласко, когда он возвращался на велосипеде со смены, напала собака; она тихо подкралась сзади и бросилась на него, откусив изрядный кусочек икры, как будто это сочный бифштекс из телятины.
На границах нашей реальности что-то витало, какая-то сущность, пахнущая псиной, сырой шерстью и ненавистью.
Мы все это знали.
Даже моя мать. Особенно моя мать. Может, все дело в том, говорил я себе, что одной ногой она уже перешагнула черту, отделяющую нас от другого мира.
Отец то и дело наведывался в погреб. Он перестал донимать меня, бить и издеваться. Я знал, что он о чем-то напряженно думает. Знал, что он тоже слышит это мистическое поскуливание, исходившее из самих атомов земли, которая нас кормит. Глаза у него потухли, он целыми днями молчал и за несколько недель постарел лет на пятнадцать, то есть стал тем, кем был всегда: тенью, привидением, жалким подобием человека, ошибкой природы. Но каждый раз, когда он встречался со мной глазами, я видел в них неизменный злобный огонек.
Я бродил по заросшим одуванчиками полям, а моя душа мучилась страхом и ожиданием.
Ни я, ни отец так и не нашли в себе сил сходить и проверить, лежит ли тело Собаки там, где ее похоронили, и никогда не говорили об этом вслух.
Но мы оба знали ответ – да, в темном колодце нашего сознания жила уверенность в своей правоте.
Вот так, загадочным и жутким образом, Собака вернулась.
Хотите спросить, есть ли у меня объяснение всему этому.
Да, конечно, вот оно…
Деревня магическая.
И ужасная.
И хватит с вас.
* * *Душа матери покинула свое измученное опухолями тело в июне; на смертном одре мать прошептала, что Собака – это дьявол полей. Закрывая ей глаза, я почувствовал зависть.
На похоронах были я, ее муж, священник и люди, которые несли гроб.
Когда мы вышли из церкви и направились к кладбищу, на горизонте, там, где поля встречаются с острым зубом Монте-Визо, я заметил угловатый виляющий хвостом силуэт, и подумал, что этот зверь, наверное, – такая же аномалия, как опухоль, которая унесла жизнь родившей меня женщины: чертов рецидивист, не желающий умирать.
Наступил сентябрь, время сбора урожая. Кукуруза в тот год уродилась отличная; початки словно перешептывались друг с другом на ветру.
Рано утром я выводил комбайн из сарая, и мы принимались за работу; отец на тракторе с прицепом ехал следом, придерживая лодыжками открытую бутылку вина. Такого безобидного, каким он стал теперь, я ненавидел его еще больше.
В последний день уборки, ведя Зверя вдоль оставшихся рядов кукурузы, между стеблями я заметил темную тень, которая следовала за нами, пугало на четырех ногах с коричневой шерстью и засохшей кровью на шее, и понял, что время пришло.
Это было легко.
Мне, но не монстру.
Я резко остановил комбайн, дав по тормозам; режущие ножи перестали двигаться.
– Что случилось? Почему ты встал? – прокричал с трактора отец, тоже останавливаясь в нескольких метрах.
– Не знаю… – ответил я, и почувствовал дрожь внизу живота, как при эрекции или желании сходить в туалет. – Он сам заглох. Наверно, камень попал в шестеренки, посмотри…
– Проклятье, этого не может быть.
Пошатываясь, он слез с трактора, подошел к морде Зверя, – угрюмый, ничего не подозревающий, – и встал между ножами жатки, положив мозолистые руки на раму.
– Тут ничего нет, черт бы…
Я включил первую передачу, запустил режущий механизм – зубы комбайна, его голодное чрево – молотилку, – и нажал на газ.
Отец упал назад, и зубы Зверя сразу же начали кусать его, ухватив за штанины и засасывая внутрь.
Я никогда не думал, что человек может кричать так громко.
А этот хруст костей!
Я включил самую маленькую скорость движения ножей, чтобы он
