Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Так, оппозиция: удачливый Рафаэль и непризнанный Лотто; впервые услышал.

«А видела ли она виллу Барбаро? – дёрнуло током Германтова. – Почему же я не спросил об этом?» Смешно, тогда он не мог, никак не мог спросить…

– Как отличить красоту от красивости, красивое – от чересчур красивого и потому – некрасивого? И как само отличие объяснить словами? Что такое красота?

– Кто бы это мог знать! – усмехнулась, закашлялась Соня. – Даже великие художники отделывались общими, – опять усмехнулась, – но обязательно красивыми фразами. Вот тебе проницательный Леонардо: «Вся живопись состоит из тончайших умозрений»; ну а вот его суждение вроде бы конкретно о красоте, вот, если не ошибаюсь: «Красота рождается в борьбе света и мрака». – Ну как, ты удовлетворён?

– Нет… хотя смысл понятен: красота рождается из противоречия, так? А родившись, не может от противоречий избавиться, они в ней продолжают жить, так?

– Наверное, так.

– Но противоречия – разные, и живут они в красоте в разных пропорциях… Красота – это всегда композиция из противоречий?

– Красивая фраза!

– А можно ли не только чувством, замкнутым в красивую фразу, но и разумом отличить искусство от не искусства? Вот в гостиной Александра Осиповича висят картины Боровикова в позолоченных рамах. Что это?

– Испорченные холсты и краски.

– Тоже отмахнулась красивой фразой? Я всего-то спрашиваю: как распознать, – что искусство, а что – не искусство.

Соня, изобразив беспомощность, развела невесомыми руками; потом зачем-то пододвинула к себе флакончик с духами…

– Но… послушай! – задумчиво как-то продекламировала: – «Есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно».

Волнение – первичный признак встречи с искусством?

Да, да, картины Боровикова волнения не будили.

И что-то ещё, и немаловажное, в том разговоре запомнилось.

– На Пьяццетте, Юра, опасайся очутиться между колоннами, – неожиданно рассмеялась, что её рассмешило? – Там, у собора Святого Марка и колокольни, под углом смыкаются две площади, большая и маленькая, Пьяцца и Пьяццетта, а на Пьяццетте – две колонны стоят, Святого Марка и Святого Теодора. Между колоннами когда-то казнили преступников, избранных, особо злостных еретиков, на кострах сжигали, и даже дожа одного, покусившегося, если не ошибаюсь, на привилегии венецианской аристократии, лишили жизни. А теперь между колоннами и проходить-то, ссылаясь на печальные примеры из венецианской истории, старожилы не советуют, дурная примета… На одной колонне – крылатый лев, на другой…

О, про крылатого льва он давно знал, ежедневно льва того созерцал, лев ведь – вспоминаете? – гордо венчал колонну на одной из двух гравюр, повешенных Сиверским над Юриной кроватью, а вот про Святого Теодора, пронзающего копьём крокодила, про заколдованное пространство между колоннами впервые узнал от Сони… не зря её в детстве прозвали сфинксом, не зря, она, действительно, была молчалива, скупо отвешивала слова, но в тёмных глазах её светилось знание, умное, накопленное и выстраданное знание. И как-никак, именно немногословная Соня приобщала его к… Да, да, и впервые узнал от неё о Тинторетто, угрюмом и замкнутом, но – торопливом, порывистом и неукротимом в своих художественных посягательствах на сверхвыразительность; ещё в юные годы он испугал своим не признававшим иерархий талантом самого Тициана, своего учителя. – О, не зря испугал, ученик на глазах вырастал в конкурента… У Сони был вкус, уж точно – был, отменный был вкус, и в живописи она, в отличие от «дремучей» Анюты, разбиралась отлично, вот и подслащённость красок Веронезе почувствовала, но… Вкус вкусом, а Соня, судя по частоте упоминаний, среди великих художников-венецианцев явно выделяла обуреваемого художественными страстями Тинторетто. Давно его отметили за «молниеносность прозрений», но тонкие ценители прекрасного обычно принимали неистовый дар с оговорками – ещё бы, самым острым впечатлением от живописи Тинторетто бывало первое впечатление, в его полотнах при внимательном рассмотрении проступали изъяны страстности, торопливости, будто не желал он тратить пыл на отделку, на оттенки и полутона, так как в мечтах своих уже был захвачен образами нового произведения. А вот Соня, похоже, принимала Тинторетто безоговорочно – обезумевшего от живописных видений, измученного мрачным своим вдохновением и погружённого в себя, в свой бездонный и мятежный внутренний мир, и словно взрывающего своим бунтарским темпераментом мир внешний, чтобы воссоздать его кистью на свой лад. За что выделяла? За вызывающе дерзкое вдохновение, отвагу и… гигантоманию?

Вытащила пепельницу из-под вороха бумаг.

– Тот кошмар, Юрочка, нам трудно вообразить, – заговорила Соня. – В 1527 году Рим разгромлен и разграблен наёмниками-германцами. Стрельба, крики, женский плач, вой… и – предсмертный визг свиней, пьяные завоеватели их выволакивают из сараев, режут на улицах и площадях, зажаривают, повсюду чадят костры. Папа Климент VII едва успевает укрыться в Замке ангела; вечному, но опустошённому Риму ещё долго предстоит залечивать раны… В это же время сонливой Флоренции, пусть и сохраняющей завидный лик свой как витрины Ренессанса, лишь остаётся тихо тосковать по лучшим, безвозвратным своим годам, а вот Венеция – блещет и процветает. Кто-то из бесчисленных поэтов воспевателей Венеции даже удачно называет её прекрасной гаванью счастья. Короче говоря, рай на земле. И тут Тинторетто пишет свой Рай. Бросает вызов венецианским образам безмятежности. – От Сони Германтов услышал, что гигантский «Рай», тёмное, почти чёрное месиво из сотен тел, обречённых плавать-плавиться в жёлто-коричневом пламени, – это скорее не рай, а ад.

– Может быть, – добавила Соня, – адское пламя Тинторетто выпало подсмотреть на острове Мурано, в пекле, у пылающих печей стеклодувов? Тем более что на огонь в тех негасимых печах смотреть удавалось лишь через тёмные очки.

И много позже увидев «Рай» во Палаццо Дожей, Германтов не мог с Соней не согласиться; вкус вкусом, а адское пламя, и впрямь увиденное, если припомнить давнюю Сонину догадку, сквозь прозрачное затемнение, да и все отсветы того пламени – завораживали… Адское пламя, только – словно растворённое вокруг нас, омывающее всё и вся; жёлто-коричневое и словно какое-то ненатуральное. От этого геенна огненная – как было не оживить огнепоклонника Махова? – показалась и вовсе страшной; и – не отвести глаз – смотришь, смотришь на плывучее полыхание до истощения своих сил; и сколько движения, страсти в этом тесном копошении тёмных тел. Тут уж поспешному и неудержимому в захвате живописного пространства Тинторетто было не до скрупулёзной отделки.

Куда так влекло его?

Что влекло?

– Мрачное пламя, мистическая тьма… есть, правда, мнение, в нём сошлись педанты и злопыхатели: мол, краски всего лишь пожухли-выцвели, а где-то потемнели от времени, стали чёрно-серыми, чёрно-коричневыми, а жёлтые оттенки принадлежат и вовсе не краске, а постаревшему некачественному лаку, – машинально дунула в папиросу. – Но мне не хочется в это верить.

Да, ещё Соня сказала, что и сам Тинторетто был, как и вся его живопись, страстным, порывистым, необузданно решительным, едва не застрелил из пистолета своего обидчика Аретино…

– А кто такой Аретино? – спросил, помнится, тогда.

– Сын сапожника и куртизанки, ярчайшая венецианская знаменитость, – Юра уже что-то читал про куртизанок, гетер, даже про гейш читал, вполне был подкован… – Прожигатель жизни, задира и насмешник, имевший много врагов. В Риме к нему подсылали даже наёмных убийц, он, раненный, еле смог унести ноги, укрыться в Мантуе; и он же – законодатель вкусов, моды, – с наслаждением вдохнула дым. – В нём сочетались авантюризм, неутолимая жажда грубых, как у простолюдина, наслаждений и – рафинированность сноба… – Соня словно сговорилась с Анютой: никаких скидок на возраст.

– Ты бы знал, как он при всех действительных талантах своих ещё и самообольщался, как болезненно он себя любил, с какой преувеличенной гордостью он, бич государей, получивший этот титул за беспощадные памфлеты на сильных мира того, носил награду французского короля, тяжеленную золотую цепь! Узкую протоку за своим не очень-то ухоженным дворцом поименовал каналом Аретино, молоденьких женщин, роившихся непрерывно во дворце, звал небрежно-ласково аретинками. Представь, пусть и с помощью фантазии, мысленно оживив полотна того времени, подвижную живописность званого вечера, когда подплывают по Большому Каналу гости, представь, хотя и мне самой не хватает красок, чтобы описать нарядные просторные плащи с меховой оторочкой, узорчатые чулки, большие мягкие береты, белый батист воротников, манжет… Я увлеклась, не могу остановиться! Всё как на сцене, всё как в оформленном мною самой спектакле смешалось в главной обветшалой зале дворца с грозившей превратиться в руину, ведущей в бельэтаж лестницей. Снуют хорошенькие чистенькие служанки в белых чепчиках, прохаживаются знатные постные дамы в расшитых жемчугами платьях, с черепаховыми, сверкающими брильянтами и рубинами гребнями в высоких причёсках. Неописуемые куртизанки, судя по нежным запахам, принявшие лавандовые ванны, ублажают очаровательными глупостями престарелых сенаторов в тёмно-красных, с пелеринами из горностая мантиях. Да ещё повсюду букетики пармских фиалок, вазы с персиками, виноградом, засахаренными фруктами, горящие чаши с граппой; неутомимые повара вносят над головами блюда с жареной рыбой, копчёной кабаниной в россыпях можжевеловых ягод… Приплывающих во дворце встречает не сам хозяин, который уже оглушает гостей трубным хохотом и вскоре будет мертвецки пьян, а его внушительный бюст из белого мрамора да ещё его портрет кисти Тициана. И, как свидетельствовали очевидцы, крупные золотые, серебряные, бронзовые медали, его изображавшие, являли взору бесстыжую, грубую физиономию.