Сговор остолопов - Джон Тул

— Да я по одному твоему весу могу определить, насколько пассивен ты был.

— Я набрал его, нескончаемо валяясь в постели и пытаясь обрести утоление и сублимацию в еде. А теперь нам следует бежать. Я должен покинуть этот дом. Он вызывает у меня кошмарные ассоциации.

— Я давно говорила тебе: выбирайся отсюда. Пошли, давай соберем тебе вещи. — Монотонный голос Мирны оживился. — Просто фантастика. Я знала, что рано или поздно ты вырвешься ради того, чтобы сохранить свое душевное здоровье.

— Если бы я только послушался тебя раньше, мне не пришлось бы переживать весь этот ужас. — Игнациус обхватил Мирну и едва не размазал ее вместе с гитарой по стене. Он заметил, что она вне себя от радости — она нашла, наконец, законную идейную цель, настоящую историю болезни, новое движение. — На небесах тебе найдется место, моя распутница. А теперь — скорее прочь.

Он попытался вытянуть ее за собой на крыльцо, но она сказала:

— Ты разве не хочешь ничего взять с собой?

— О, разумеется. Все мои заметки и наброски. Они не должны попасть в руки моей матери. Она может заработать на них целое состояние. Ирония такого исхода была бы слишком велика. — Они вошли к нему в комнату. — Кстати, тебе не помешает знать, что мать моя наслаждается сомнительными знаками внимания фашиста.

— Да что ты?

— Да. Посмотри. Можешь вообразить, как они меня здесь терзали?

Он протянул Мирне одну из брошюр, которые мать подсовывала ему под дверь. «Ваш Сосед — Действительно Американец?» Мирна прочла надпись на полях обложки: «Прочтите это, Ирэна. Это полезно. В конце там есть несколько вопросов, которые можно потом задать вашему мальчику».

— Ох, Игнациус! — простонала Мирна. — Как же это все было?

— Травматично и ужасно. В данный момент мне кажется, что все они собрались где-то на бичевание какого-нибудь умеренного, выступление которого в защиту Организации Объединенных Наций мать подслушала сегодня утром в бакалейной лавке. Она бормотала об этом инциденте сегодня весь день. — Игнациус рыгнул. — Я пережил недели террора.

— Странно, что твоей матери нет. Раньше она постоянно где-то тут была. — Мирна повесила гитару на столбик кровати и растянулась на постели. — Эта комната. Как мы с тобой тут оттягивались — обнажали друг другу свои умы и души, сочиняли манифесты против Талька. Этот наш розыгрыш наверняка в школе до сих пор вспоминают.

— Я мог бы себе вообразить, — рассеянно ответил Игнациус. Только бы Мирна слезла с постели. Вскоре разум ее захочет обнажить и другие вещи. Как бы там ни было, из дома надо поскорее выбираться. Он залез в чулан — искал дорожную сумку, купленную ему матерью перед той катастрофической поездкой в лагерь для мальчиков, где он продержался один день, когда ему было одиннадцать лет. Он рылся лапами в куче пожелтевших подштанников, как собака, откапывающая кость, дугой отшвыривая исподнее назад. — Вероятно, тебе имеет смысл восстать с ложа, моя лилейная малютка. Нужно еще уложить блокноты, собрать все записи. Можешь заглянуть под кровать.

Мирна соскочила с влажных простыней:

— Я пыталась описать тебя своим друзьям в группе групповой терапии — как ты работаешь вот в этой самой комнате, наглухо закрывшись от всего общества. Такой странный средневековый разум в своей аскезе.

— Вне всякого сомнения, это их заинтриговало, — пробурчал Игнациус. Отыскав сумку, он набивал ее подобранными с пола носками. — Вскоре они смогут лицезреть меня во плоти.

— Погоди, пока они не услышат всю эту оригинальность, так и льющуюся из твоей головы.

— Хо-хм, — зевнул Игнациус. — Возможно, мамаша оказала мне великую услугу, решив повторно выйти замуж. Эти эдиповы узы уже начали меня тяготить. — В сумку отправился йо-йо. — Очевидно, по всему Югу ты проехала в безопасности.

— У меня в действительности не было ни минуты на остановки по дороге. Почти тридцать шесть часов — гнала, гнала, гнала вперед. — Мирна складывала блокноты «Великий Вождь» в стопки. — Вчера ночью я, правда, остановилась в негритянской забегаловке, но меня не захотели обсуживать. Мне кажется, их отпугнула гитара.

— Не иначе. Тебя приняли за мужиковатую народную певицу. Мне приходилось общаться с такими людьми. Они довольно ограниченны.

— Я не могу поверить, что я в самом деле вытаскиваю тебя из этого подземелья, из этой дыры.

— Невероятно, правда? Подумать только — столько лет я противился твоей мудрости.

— В Нью-Йорке у нас будет сущая фантастика. Честно.

— Жду не дождусь, — ответил Игнациус, укладывая в сумку кашне и абордажную саблю. — Статуя Свободы, Эмпайр Стейт Билдинг, восторг бродвейской премьеры с моими любимыми звездами музкомедии. Треп над эспрессо в Деревне с самыми дерзкими умами современности.

— Наконец-то ты за себя взялся по-настоящему. В самом деле. Мне до сих пор не верится в то, что я сегодня за вечер услышала в этой хибаре. Мы займемся твоими проблемами. Ты вступаешь в совершенно новую витальную фазу. Бездеятельности конец. Это я точно могу сказать. Я это слышу. Ты только подумай о той великой мысли, что потоком польется из этой твоей головы, когда мы окончательно вычистим всю паутину, все табу и уродующие тебя привязанности.

— Одному господу известно, что тогда произойдет, — безразлично ответил Игнациус. — Мы должны ехать. Сейчас же. Должен предупредить тебя — моя мать может вернуться в любой момент. Если я увижу ее снова, я кошмарно регрессирую. Мы должны спешить.

— Игнациус, ты скачешь по всей комнате. Успокойся. Худшее позади.

— Еще нет, — быстро сказал Игнациус. — Мамаша может возвратиться вместе со своей бандой. Ты бы их видела. Сторонники белого господства. Протестанты или даже хуже. Давай, я захвачу еще лютню и трубу. Все ли блокноты собраны?

— От того, что здесь написано, дух захватывает, — сказала Мирна, тыча пальцем в блокнот, страницами которого шелестела. — Жемчужины нигилизма.

— Это всего лишь фрагмент целого.

— А ты разве не оставишь матери никакой горькой прощальной записки, никакого внятного протеста — ничего?

— Едва ли это будет того стоить. На осознание написанного у нее уйдут недели. — Игнациус одной рукой прижал к себе лютню и трубу, а другой подхватил сумку. — Я тебя умоляю — только не урони вот эту папку. В ней содержится мой Дневник — социологическая фантазия, над которой я все это время трудился. Это моя самая коммерческая работа. Изумительные возможности для экранизации в руках Уолта Диснея или Джорджа Пэла[77].

— Игнациус. — Мирна остановилась в дверях с кипами блокнотов в руках и какое-то время просто шевелила бесцветными губами прежде, чем заговорить, точно репетировала в уме поздравительную речь. Усталыми после дороги глазами, сквозь поблескивавшие стекла очков она вглядывалась в лицо Игнациуса. — Это очень важное мгновение. Я чувствую себя так, будто кого-то спасаю.

— Спасаешь, спасаешь. А теперь нам следует бежать. Я тебя умоляю. Поболтаем позже. — Игнациус протиснулся мимо нее и заковылял к машине, открыл заднюю дверцу крошечного «рено» и влез внутрь, устраиваясь между плакатами и связками брошюр, которыми было завалено все сиденье. В машине пахло как в газетном киоске. — Поспеши! У нас нет времени разыгрывать перед домом tableau-vivant[78].

— В смысле — ты что, в самом деле собираешься тут сидеть? — озадаченно спросила Мирна, вываливая туда же своей груз блокнотов.

— Разумеется, собираюсь, — проревел Игнациус. — Я совершенно определенно не намерен лезть в смертельный капкан твоего переднего сиденья для движения по скоростной трассе. Забирайся же в эти свои ходунки и увози нас отсюда.

— Погоди. Там еще много блокнотов осталось. — Мирна вбежала в дом. Гитара колотила ее по спине. Вернулась она с новой охапкой бумаг и остановилась на кирпичной дорожке, озирая дом в последний раз. Игнациус понимал, что она пытается запечатлеть эту сцену: Элайза на льду с чрезвычайно крупным гением на руках. Однако, в отличие от Гарриет Бичер Стоу, Мирна — источник раздражения — никуда не делась. Наконец, отозвавшись на призывы Игнациуса, она спустилась к машине и сбросила вторую порцию блокнотов прямо ему на колени. — Мне кажется, под кроватью еще есть.

— Ну их к черту! — завопил Игнациус. — Садись и заводи эту дрянь. О мой Бог. Да не суй ты мне эту гитару прямо в лицо. Почему бы тебе не завести себе ридикюль, как подобает приличной девушке?

— Засунь его себе в ноздрю, — рассвирепела Мирна. Она втиснулась на переднее сиденье и включила зажигание. — Где ты хочешь провести ночь?

— Провести ночь? — загрохотал Игнациус. — Мы нигде не проводим никакой ночи. Мы едем прямо — и всё.

— Игнациус, да я же сейчас замертво рухну. Я со вчерашнего утра в этой машине.