На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Вечером, когда Ангиня легла около Лэя, он сказал ей:

— Все понимаю. Несчастный Ло Юнь хочет купить свидетельство и торговать самостоятельно!

Ло Юнь в самом деле хотел торговать самостоятельно. Он думал перебраться на Иман к тому самому джангуйде, который приобрел Люнголи, и перекупить у него женщину и часть реки.

«Разве с Лэем можно о чем-нибудь договориться? Лэй ведь хунху-цзы!»

На следующий день к вечеру Ло Юня не оказалось в фанзе, не оказалось его мешка и ружья. Исчезли нарты и собачья упряжка.

— Хорошо, что он сам ушел, а то я убил бы его, — сказал Лэй. — И так много забот с Леонтием и обманщиком Ван Дуном.

Некоторое время Лэй ждал, что Ван Дун и Леонтий пособолюют и уйдут. Ну, может быть, слегка поторгуют.

Но однажды утром из-за поворота реки появился поезд. Неслись друг за другом нарты. Много нарт. Экспедиция! Ехал Попов, за ним нарты с товарами. Ехал Миронов, за ним нарты с казаками. Миронов думал остаться в тайге на год, может быть на два, и основательно изучить жизнь лесного племени. Казаков прикомандировал к нему губернатор.

Тогда Лэй стал поспешно собираться. Ангиня собралась тоже.

Собаки помчали семью по снежной пелене реки.

Несколько раз Ангиня тревожно спрашивала мужа: куда они едут, Лэй не отвечал. Он смотрел перед собой в бело-синюю даль реки, на горы, которые то сходились, то расходились, и вспоминал, как он пришел сюда много лет назад.

На вторые сутки Лэй остановился в фанзе зверовщика Ли Си-фу. Ли Си-фу жил одиноко, фанза его была мала и грязна. Ангиня приготовляла пищу, кипятила воду, кормила детей. Мужчины ели и пили ханшин. Ангиня тоже пила.

Утром Лэй предупредил жену:

— Тебе собираться не нужно… Оставайся здесь. Всех вас продал. Ли Си-фу будет твоим мужем…

И уехал. Ангиня и мальчики вышли из дверей фанзы. Земля у фанзы была свободна от снега, утоптана и замусорена щепками, новый муж стоял в дверях в грязной куртке и курил ганзу.

30

В течение ряда лет Алексей Иванович привозил на своей «Красавице» доброкачественные товары и продавал их дешевле Винтера и других купцов. Он приобрел обширную клиентуру. Владивосток, Благовещенск, Сретенск, Хабаровск, Никольск-Уссурийский, Посьет, Иман, Барабаш — жители этих городов и сел хорошо знали вывески: на черном фоне толстые золотые буквы «А. И. Попов».

Алексей Иванович перекупил у Бриннера участок на Алеутской улице, рядом с Датским телеграфом, и поставил дом, окнами и террасами на бухту, на пологие увалы Гнилого Угла.

Жил он эти годы напряженно и о личном, об удобном полагал: «Еще успею!» В доме хозяйничали повар-китаец и бойки. Но, в конце концов, ведь нужна же человеку в его доме женщина!

В городе по переписи мужчин было двадцать пять тысяч, женщин — четыре тысячи.

Трудно в таких условиях выбрать себе женщину.

За последние годы домашний уют он познал в Нагасаки. Легкая и хрупкая Масако всегда казалась Алексею Ивановичу девочкой, но в ее хрупкости не было слабости.

Он заплатил за нее недорого; домик, выстроенный для нее, стоил тоже недорого.

Миловидной ласковой женщине нетрудно жилось за русским мужем: он не имел ни родителей, которым нужно было угождать, ни предков, фамильные дощечки которых нуждались в постоянном попечении. Сам он не требовал от нее услуг, обычных по отношению к самому бедному японскому мужу. Приезжая к ней, разговаривал о веселых пустяках и был доволен всем. Может быть, поэтому купленная чужестранцем у бедных родителей женщина всем сердцем привязалась к своему хозяину и мужу. Кроме того, он редко посещал Японию, и она была предоставлена самой себе.

Она была счастлива родить ему дочь.

Отец увидел ребенка уже годовалым. Девочка поразила его осмысленными большими глазами, полными алыми губами. Она пристально смотрела на него и наконец, после настойчивых уговариваний матери: «Иди же к нему, это твой отец!», протянула к нему руки.

В этот приезд Алексей Иванович впервые подумал о том, что, быть может, надо перевезти свою японскую семью во Владивосток, Но когда он представил себе Масако своей подругой жизни, он не ощутил радости. Он не настолько ее любил.

Он перебрал в памяти знакомых женщин. Владивосток все еще не имел невест. В Приморье селились главным образом мужчины — солдаты и ссыльные. Дельцы, русские и иностранцы, приезжали без жен. Правда, в иных русских, семьях росли девочки, но они еще не успели выйти из детского возраста.

В деревнях же и станицах даже четырнадцатилетние считались невестами и оставляли родительские гнезда. Жениться на четырнадцатилетней? Нет, уж лучше не жениться. Но жить бобылем наскучило, он решил взять к себе в дом, как то обычно бывало во Владивостоке, экономку из ссыльных или каторжанок, отбывших срок.

У исправника он узнал, что во Владивосток на поселение должны приехать две каторжанки. Одна — осужденная за уничтожение плода несчастной любви, вторая — за убийство из ревности мужа.

Алексей Иванович на «Красавице» отправился за женщинами на Сахалин. На обратном пути он присмотрелся к ним. Больше понравилась ему убийца новорожденного — смуглая молодая женщина, суровая и молчаливая.

Она все время сидела на носу шхуны и смотрела в морскую даль. Лицо у нее было строгое, с высоким лбом и тонкими, красиво вырезанными губами. Она не походила ни на Марысю, ни на Масако.

— Во Владивостоке бывали? — спросил ее Алексей Иванович.

— Слыхала про него, — низким голосом ответила женщина.

— Как звать?

Женщина вскинула на него глаза. Они были черные, под широкими ровными бровями.

— Марфушей зовите.

— А по батюшке?

— По батюшке я уж и забыла как.

— На что надеешься во Владивостоке, Марфуша?

Она повела плечами, поправила платок, которым повязана была голова, и едва слышно вздохнула.

— Если ни на что не надеешься, а кабаков не хочешь, — осторожно сказал Алексей Иванович, — можешь надеяться на меня. Мне нужна женщина вроде тебя: не девчонка и не старуха, которая жила бы у меня хозяйкой.

Марфуша внимательно посмотрела на Алексея Ивановича, ничего не ответила, но по ее оживившемуся лицу он понял, что предложение ей понравилось.

— Подумай, завтра я тебя спрошу.

Утром Алексей Иванович вышел на палубу. Северо-восточный ветер гнал «Красавицу». Босгольм в клетчатой куртке, в кожаной шляпе с красным шнуром по тулье стоял возле штурвальщика.

Марфуша спала на своем тюке. Румянец пробился сквозь смуглоту щек, красные губы приоткрылись.

Сейчас она не казалась суровой. Сейчас она была нежной и беспомощной, и Алексей Иванович удивился ее материнскому преступлению.

Она проснулась, когда выступили очертания островов Аскольда и Путятина. Вскоре показалась вся тяжелая масса Русского острова. На палубе было зябко, ветер налетал порывами. Спрятав руки под платок, Марфуша сидела, привалясь спиной к борту.

— Ну, как? — спросил Алексей Иванович.

— Что ж… пожалуй, — тихо ответила Марфуша.

Кули отнес ее мешок на Алеутскую.

Дома она сняла свою куртку, осталась в ситцевом платье, плотно обтянувшем грудь и небольшой живот, и сейчас же приступила к работе. Повар-китаец безостановочно таскал воду из колодца.

Две ночи ночевал Алексей Иванович у себя в кабинете, на третью пошел в угловую комнату, которую заняла Марфа. В комнате плавал неясный сумрак светлой лунной ночи, легкое сонное дыхание донеслось до него. Но когда Алексеи Иванович подошел к кровати, он не то увидел, не то угадал Марфины открытые глаза. Она откинула одеяло и подвинулась.

Приход хозяина она считала естественным и ждала его.

С этой ночи Алексей Иванович почувствовал, что душа его несвободна. Он полюбил Марфу.

31

В пасмурный и ветреный майский день в Золотой Рог вошла эскадра, На фрегате «Память Азова» следовал цесаревич Николай.

Именитые люди стояли шпалерами от Адмиральской пристани до Светланки, неименитые толпились на Светланке и карабкались по сопкам.

Зазвучал гимн. Под крики «ура» полетели вверх фуражки и шапки.

На берег сошел невысокий молодой человек, весьма скромной наружности.

Будущий царь!

Алексей Иванович, придерживая за кончик расшитое полотенце, был среди тех, кто подносил хлеб-соль.

Через неделю с толпой тех же именитых горожан он шагал к берегу Амурского залива.

В трех верстах от города воинские части окружили парадным фронтом разукрашенную площадку. На ней стояла тачка, увитая национальными флагами, рядом с тачкой губернатор почтительно держал лопату, древко которой тоже было увито национальными флагами. Вокруг с лопатами и кирками расположились инженеры, служащие, рабочие.

Архиерей воссылал моления, хор певчих подхватывал их и нес к сопкам, унизанным жителями Владивостока.