Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

В дальнейшем я по ходу изложения материала подробнее остановлюсь на взаимоотношениях между Сталиным и Бухариным — центральными фигурами исторической схватки, вошедшей в анналы большевизма как борьба против правого уклона. Но — подчеркну еще раз — как бы ни складывались личные отношения между противоборствовавшими лидерами, неоспоримо одно: смысл и содержание этого противостоянии определяли принципиально разные политические позиции фигурантов этой борьбы. Бесспорно, Бухарин представляет собой не только одну из наиболее колоритнейших личностей большевизма, но и, вне всякого сомнения, пожалуй, наиболее трагическую фигуру в его истории. Полная и основательная оценка этой личности выходит за рамки моей темы. Поэтому тех, кто интересуется ею, можно отослать к биографии Бухарина, написанной С. Коеном. Его книга — это солидное, хорошо документированное издание. Хотя автор в целом дает более чем завышенную историческую оценку Бухарину и в ряде случаев проявляет определенную тенденциозность. Впрочем, аналогичный упрек можно предъявить и в адрес пишущего эти строки.

Основная борьба между Сталиным и его оппонентами из блока правых развернулась на объединенных пленумах ЦК и ЦКК, поскольку со времен Ленина в Политбюро существовал такой порядок; если у кого-либо из членов ПБ были возражения или замечания по обсуждавшимся вопросам, то окончательное решение не принималось до достижения согласия или же вопрос передавался для дальнейшей проработки на комиссии, которую назначало то же Политбюро. Поскольку в составе ПБ в то время из 9 его членов только 6 являлись сторонниками Сталина, включая его самого (некоторые источники сообщают, что один из них — Калинин — по вопросам политики на селе порой склонялся к позиции правых), то окончательного решения по чрезвычайно важным и в то же время спорным вопросам добиться не удавалось. Заседания Политбюро превратились в настоящее поле битвы между двумя лагерями. В конце концов эти вопросы выносились на решение пленумов. В 1928–1929 гг. состоялось несколько пленумов, полные стенограммы которых опубликованы и имеются в распоряжении исследователей. Так что существует возможность более или менее точно и достаточно полно, на основании документов, воспроизвести картину порой драматических политических баталий, которые являли собой заседания пленумов ЦК той поры.

Еще до апрельского (1928 г.) пленума обстановка в Политбюро настолько накалилась, что Рыков поставил вопрос о своей отставке с поста главы правительства. В письме на имя Сталина, Молотова и Бухарина от 7 марта 1928 г. он писал:

«За последнее время был целый ряд признаков, говорящих за то, что большинство Политбюро недовольно руководством СНК и СТО. Сегодня разыгрываются разногласия по крупнейшему вопросу — о резолюции по плану промышленности на текущий год. Из всего этого необходимо сделать вывод. Работа может идти только в том случае, если расхождений в крупных, основных вопросах в руководстве СНК и СТО с мнением Политбюро нет. Я в качестве председателя СНК и СТО работать больше не буду. Предлагаю сделать такую расстановку сил, чтобы на ближайшем пленуме и сессии ЦИК сделать необходимые перемещения, а меня наметить на Урал.

А.И. Рыков»[349].

Адресаты ответили категорическим отказом. Вот мотивировка их отказа:

«Считаю в корне неправильной постановку вопроса т. Рыкова. Считаю, что никто не может ставить вопроса о смене т. Рыкова, т[ак] к[ак] это явная нелепость и безусловная нецелесообразность. В том числе мне и в голову никогда такая глупость не приходила, т. к. Рыков лучше кого бы то ни было выполнял и выполняет работу преда СНК. Но считаю свое выступление безусловно законным. От этого права говорить на политбюро и резко критиковать решения наркоматов и СНК ни в коем случае не могу отказаться. Разногласия не в основном (тут есть необходимое единомыслие), а в отдельных, хотя и крупных практических вопросах. Это неизбежно и тут я не вижу ничего плохого. Поэтому весь вопрос т. Рыкова поставлен неправильно. В. Молотов».

«Я считаю, что такие вопросы, как об индустрии и т[ак] д[алее] лучше предварительно ставить на повестке. А то мы на повестке спорим о всякой (относительно) ерунде, а не предупреждаем таких сцен, как сегодня. Я сам не мог говорить, чтобы не драться при всех, хотя считаю, что индустриализацию и ее темп правильнее высчитывать по капитальным затратам, а не по валовой продукции (о чем не раз говорил) [Бухарин]».

«Присоединяюсь к Молотову и Бухарину. Ошибка состоит в том, что мы не провентилировали вопрос до Политбюро. Сталин»[350].

Если прокомментировать эту переписку, скорее похожую на перепалку, то первое, что приходит на ум — это явная неготовность Сталина к кардинальному решению вопроса именно в тот момент. Разница в позициях обозначилась, но не был виден подлинный масштаб водораздела, пролегавшего между Сталиным и его сторонниками, с одной стороны, и группой Бухарина. Генсек еще не подготовил почву для решающего сражения, а как хороший стратег и тактик он считал, что преждевременное сражение часто несет в себе зерна будущего поражения. Он проявлял выдержку и терпение и порой демонстрировал (иногда даже чрезмерно) свою готовность к нахождению компромисса с правыми.

Следует не упускать из поля зрения еще одно немаловажное обстоятельство. Только что закончился съезд, завершившийся разгромом объединенной оппозиции, и вот в руководстве партии снова самые серьезные разногласия. Этого в тот период многие не могли ни понять, ни объяснить даже самим себе. Атмосфера в партии и стране была такова, что новый раунд внутрипартийной борьбы мог быть расценен не как политическое противостояние вокруг вопроса о генеральном направлении дальнейшего развития, а как откровенная схватка верхов за власть. Генсек это прекрасно понимал, поэтому он и не гнал лошадей. Косвенным отражением господствовавших тогда настроений не только в партийной массе, но и в руководстве партии, может служить письмо одного из наиболее близких соратников Сталина — в то время председателя ЦКК Орджоникидзе, адресованное Рыкову. Вот что он писал:

«Без невероятно жестоких потрясений в партии не пройдет никакая дальнейшая драка. Надо исходить из этого. Я глубоко убежден, что изживем все. По хлебу и другим подобным вопросам можно спорить и решать, но это не должно вести к драке. Разговор с тобой и другими (Стал[ин]) меня убеждает, что коренных разногласий нет, а это главное. По этому вопросу — сегодня не за что драться. По другим вопросам единодушие будет полное. А драку на всякий случай для предупреждения будущих возможных разногласий вам партия не даст. Я тебя прямо-таки умоляю взять на себя примирение Бухарина] со Стал[иным]. Совершенно не согласен с тобой. Решительно нельзя допускать никаких разговоров о каких бы то ни было перемен[ах] в ИККИ, ВЦСПС и т. д. Смешно, конечно, говорить о твоей «смене», Бух[арина] или Том[ского]. Это прямо было бы сумасшествием. По-видимому, отношения между Ст[алиным] и Бух[ариным] значительно испортились, но нам надо сделать все возможное, чтобы их помирить. Это возможно. Ты прав, что у всех у вас некоторая настороженность за будущее»[351].

Из всего этого четко следует вывод: Сталину нужно было время, чтобы подготовить верхушку партии и партию в целом к новому витку внутрипартийной борьбы. Деликатность положения осложнялась еще и тем обстоятельством, что теперь приходилось скрестить мечи с теми, кто еще несколько месяцев назад плечо к плечу с генсеком вел борьбу против объединенной оппозиции. В этом смысле новый раунд был сложнее и труднее, поскольку лидеры правого блока, хотя и имели в своей политической репутации некоторые темные пятна, все же воспринимались в качестве верных соратников Ленина.

Все эти факторы Сталин не мог не принимать в расчет. А он, как еще отмечал его заклятый враг Троцкий, был тонким дозировщиком. Кстати сказать, это качество генсека во многом помогло ему выйти из всех внутрипартийных баталий бесспорным победителем. Да и вообще в политике умение правильно дозировать свои действия никак не может быть истолковано как изъян, а тем более порок.

В свете сказанного не случайными оговорками или тактическими ошибками следует считать такие, например, заявления генсека, как сделанное им в ноябре 1928 года, когда противостояние с блоком правых стало не просто свершившимся фактом, но и в значительной мере необратимым явлением. Он, в частности, заявил:

«Заканчивая своё слово, я хотел бы, товарищи, отметить ещё один факт, о котором здесь не говорили и который имеет, по-моему, немаловажное значение. Мы, члены Политбюро, предложили вам свои тезисы о контрольных цифрах. Я в своей речи защищал эти тезисы, как безусловно правильные. Я не говорю об отдельных исправлениях, которые могут быть внесены в эти тезисы. Но что в основном они правильны и обеспечивают нам правильное проведение ленинской линии, — в этом не может быть никакого сомнения. И вот я должен заявить вам, что эти тезисы приняты нами в Политбюро единогласно. Я думаю, что этот факт имеет кое-какое значение ввиду тех слухов, которые то и дело распространяются в наших рядах всякими недоброжелателями, противниками и врагами нашей партии. Я имею в виду слухи о том, что будто бы у нас, в Политбюро, имеются правый уклон, «левый» уклон, примиренчество и чорт знает еще что. Пусть эти тезисы послужат ещё одним, сотым или сто первым доказательством того, что мы все в Политбюро едины»[352].