Марафон нежеланий - Катерина Ханжина

Я высказала свои мысли Антону, когда вечером мы сидели в саду. С утра он так и не заговорил со мной, а я весь день бегала за ним, как собачка.

– Всем на всех похуй. Это жизнь. C’est la vie, – сказал он с интонациями Лины. – Прошло уже три года. Ты правда думаешь, что они должны носить пожизненный траур?

– Но ведь что-то должно проскальзывать. В разговорах, касающихся каких-то темных тайн, их прошлого, я замечала только неловкость и скрытность, но не горе.

– Давай сделаем так, чтобы мы были косвенно виноваты в чьей-нибудь смерти, и посмотрим, как будем чувствовать себя через три года. Ты же любишь реалистичные эксперименты.

– Если тебя кто-нибудь убьет за неудачные шутки, я точно не буду горевать.

– Никто не будет. C’est la vie.

– Но ты все-таки поверил Тимуру?

– Это звучало правдоподобно. Я чувствую, когда меня обманывают. Если бы он подумал, что я как-то достал видео Венеры, то, узнав, что все мои доказательства – это всего лишь открытка, он бы не стал рассказывать всю эту историю. Отшутился бы – да и все. Мне нужно достать это видео. И тогда я уеду.

– Ты хочешь его опубликовать?

– Нет. Если они не виноваты. Просто посмотрю. И уеду.

Что случилось с Савой, мы не понимали. Он обещал Рите все рассказать днем, но проспал до вечера. Сказал, что у него болит голова, и не пошел на ужин. Рита принесла ему рис с маленькими осьминожками, которых Миша так мастерски обжаривал на гриле. Но Сава попросил оставить его одного. Той ночью, когда все уже спали, он переехал в бывший домик Насти и Маши. Неделю он просидел там, выходя только в туалет и в душ. Рита приносила ему поесть, терпеливо слушала его суровое сопение.

Я представляла, как она обнимает его сзади, гладит по грудной клетке и считает удары сердца. Но потом Рита рассказала, что он держится на расстоянии.

– Ему нужно время, – каждый день говорила она.

В один из вечеров она мне рассказала:

– Когда умер Владлен Савельевич, Сава уехал в его дом и прожил там один все лето. Мне нравится, как он говорит про время. Что это не спираль, не круг, не прямая линия. Он говорит, что время – это слои, как слои геологических периодов в одной скале. Вот. Сава говорит, что в доме деда он чувствует, как прикасается к верхушке того, «Всполохово-Енисейского» слоя. Что в своем измерении Владлен Савельевич сейчас пишет за щербатым дубовым столом. Что над нами, как и под нами, есть другие слои. Просто мы никогда не пересечемся.

– У него необычное видение мира. Когда-нибудь он точно станет известным.

– Да… – сказала Рита и тяжело вздохнула.

Пару раз Саву навещал Адам. Но быстро выходил. Первый раз – удивленный и даже напуганный. Второй – рассерженный. Это был как раз конец Савиного добровольного недельного заточения.

В тот вечер, после визита Адама, Сава все-таки вышел. Он увел Риту на пляж, и они проговорили почти всю ночь. Кажется, Сава рыдал – я видела, как Рита вытирает ему лицо, как целует в глаза и гладит по голове.

Рита вернулась в домик под утро, тяжело вздохнула и стала собирать вещи.

– Вы все-таки уезжаете?

– Да, – вновь тяжело вздохнула она.

Мы замолчали. Я принялась помогать ей собирать листочки с рисунками.

– Роза, я тебе кое-что расскажу, – сказала она, когда мы присели на матрас, еле застегнув чемодан. – Сава не хотел, чтобы это кто-то знал. Но потом сказал: «Расскажи Розе. Ей это будет уроком».

– Что у них произошло?

– Они… сначала долго разговаривали, про Владлена Савельевича тоже много. Адам попросил тогда Саву за неделю наказания упорядочить все работы. И сейчас они читали их. Потом Адам попросил почитать любимые и ненавистные вещи Владлена Савельевича. Сава, как всегда, раздражался из-за сравнений с дедом. Но сбегал за его книжкой – это его талисман, он как-то мне признался. Книгу ему еще в детстве подарил дед, с напутствием на обороте. Не строгим, писательским напутствием, а таким нежным, дедовским. Как-то постепенно они напились. Адам все заводил его насчет деда, и в какой-то момент Сава был настолько пьяным, что решил сжечь книгу. Он, конечно, сейчас не признает, может быть, это Адам ему сказал, а Сава просто взял на себя ответственность. Они сожгли книгу в ванне. Помнишь, какой эйфоричный он вернулся? Он был еще пьяным, ощущал, как будто бы освободился от прошлого, от деда. Но потом, проспавшись, возненавидел себя. Уничтожил единственное письмо его деда, именно деда, а не писателя Всполохова-Енисейского. Он говорит, что до сих пор боится себя – ведь он так радовался сожжению. Понимаешь, что ничего хорошего ему «Джунгли» не принесут?

– Мы здесь не для хорошего.

– Перестань ершиться! Ты понимаешь, про что я говорю.

– Вам просто нужно оправдание, чтобы сбежать.

– Я не буду обижаться, как бы ты этого ни хотела. И буду звонить и писать настоящие бумажные письма с нарисованными от руки открытками. И приезжать в гости к тебе буду. И ты ко мне.

Я разревелась, капризно, по-детски отмахиваясь от Риты.

– Вот, держи. Я нарисовала это для тебя. И написала кое-что на обороте. – Она выдернула лист из своего блокнота с набросками, с застенчивостью в глазах и в то же время с решительностью в движениях протянула мне его.

Я подошла к окну. На карандашном рисунке с завораживающей игрой теней была нарисована я, большеглазая версия меня. Я стояла посреди джунглей, яркий свет бил в лицо. Я загораживала лицо правой ладонью, но лучи падали на лицо вместе с тенями от веток, рисуя кружевной узор на коже.

На обороте было написано:

«Даже в самой неприглядной тьме есть лучики. Блеклые, почти незаметные. Но когда ты привыкнешь к темноте, то сможешь их разглядеть. И пойдешь на свет одного из них. Тьма не для тебя. Но и к свету нелегко будет привыкнуть. Глаза будут болеть, а тело – желать скрыться. Просто снимай повязку с глаз постепенно. Один оборот марли за другим. А потом ты увидишь всю красоту этого мира в лучах солнца. И это будет самый прекрасный момент в твоей жизни».

Глава 36. Фредерик Лейтон. «Пылающий июнь»

– Остались только лучшие! – Адам гордо вздернул подбородок и прищуренными глазами оглядел всех нас, как бы передавая искорку самолюбия. Как в детстве, когда, играя, перекидывают невидимый шар.

Поймали все, кроме Антона. Он опустил взгляд и стал задумчиво почесывать бедро, оставляя на загорелой коже