Колесо Фортуны - Николай Дубов

— А, скрипишь еще, старая? Ну, пойдем тогда чай пить. Чай теперь не разбери-поймешь, а пчелы, они план перевыполнять не желают, и медок прежний, хороший медок…

— Я не чаевничать, я за тем пришла…

Василий Лукич удивился несказанно.

— Бона! Я думал, ты уж и забыла. Почто оно тебе?

— Надобно.

— Да зачем надобно-то? Грамоте ты не умеешь, а кабы и умела, все равно не поймешь ничего — слог там возвышенный, я и то не все понимаю. Однако когда-никогда почитываю. Назидательная штукенция!.. А тебе куда она? В хозяйственную надобность не годится — бумага крохкая, тленом тронутая…

— Нет уж, ты, батюшка, отдай! Ты, чай, перед Спасом крестился!..

— То я помню… Скажи сначала, что с ним делать будешь?

— Это не мое, бариново, — помявшись, сказала Лукьяниха. — Ему и отдам.

— Умом тронулась, старая! — Василий Лукич посмотрел на нее поверх очков. — Он к тебе с того света явился или как?

Лукьяниха пожевала губами и не ответила.

Сверток в ветхой холстинке был тот самый, даже холстинка та же. Она завернула его еще в одну тряпицу и прижала к левому боку. Почему-то вскоре бок этот начало жечь огнем, будто прижимала она не угловатый сверток в тряпице, а горшок с геенскими углями, и нестерпимый жар их проникал до самого сердца. Прежде она старалась даже не прикасаться к нему, а если уж случалось прикоснуться, долго потом молилась и прыскала на руки освященной водицей — бутылочка такой воды всегда стояла у нее от иордани до иордани, и облегчение почувствовала, только когда отдала на хранение Василию Лукичу.

А на колечко польстилась. Не побоялась его оставить потому, что на нем был крестик. И что было ей то колечко? Ни красы, ни радости… В крутую, голодную пору пошла продавать. Сколько дали, уже не помнила. Еще счастье, что запомнила, кто купил. Помнила, что покупатель уговаривал ее быть сознательной, потому как покупает он не для себя, а для музея. Но Лукьяниха хотела есть, а не быть сознательной и прикидывала, сколько похожего на глину хлеба можно купить за жалкие те рубли.

Хлеб был съеден и забыт, вина осталась. А теперь вина обернулась бедой…

Лукьяниха из-за забора видела, как Семен Бабиченко, волоча ноги, добрел до музея и вошел. Входили и выходили другие посетители. Семена среди них не было. Потом посетители кончились, директор запер дверь и вместе с толстой коротышкой, сестрой своей, ушел домой. Значит, Семен остался. Ну и слава богу! Авось, сумеет…

Когда настала ночь, она не могла усидеть дома. Никаких прохожих уже не было, но ярко светила луна, и Лукьяниха притаилась в тени бетонного колодезного кольца. Она видела, как вспыхнул в двух окнах музея свет, как подбежал к музею человек и свет погас и как человек этот что есть мочи бежал в милицию. Лукьяниха заметалась. Значит, не заладилось, не вышло у Бабиченкова недотепы… Что ж он сидит там, не убегает? Поймают дурака, сам пропадет и ее потянет… Надо бы добежать до музея, крикнуть ему, чтобы бежал скорей да прятался, но она боялась, что ее застанут там и тут же заарестуют.

Лукьяниха решалась и не решалась, бегала за угол поглядеть, не идут ли уже, и добегалась — увидела, как к углу — к ней! — быстро шагают тот человек и верзила милиционер…

Сердце оглушительно стучало в ушах, затылок разламывало, а левый бок снова жег геенский огонь. Кое-как отдышавшись, она выглянула через забор — все окна музея были освещены. Поймали растяпу… Значит, вот-вот придут и за ней, а коли спрячется — сыщут. Ждать автобуса уже некогда, надо управиться, пока не доискались и не заарестовали. Ночью-то, по холодку, можно и поспеть, а там уж будь как будет. Отдать ему и пасть в ноги — вот, мол, все цело, окромя колечка, не вышло с колечком… Может, и отступится, отпустит душу на покаяние?

Ах, кабы знать да не связываться!

Дура дурой была, выросла в послушании, отказать не посмела, вот и связала себя на всю жизнь, а бог вовремя смерти не дал. Не иначе, как за грехи ее тяжкие…

Она шла, не глядя по сторонам, смотрела на дорогу, но видела не ее, а ту холодную, промозглую ночь, когда барин уезжал.

В заполошной спешке набили два чемодана, дорожный мешок, барин покидал в кожаный саквояж все деньги, что были, и какое нашлось золотишко. Перед дорогой, как водится, присели на минутку. И только сидя уже в коляске, барин спохватился:

— А тайник? Забыли!

— Да ну! Что там, ценности какие?! — сказал прыщавый сынок.

— Много ты понимаешь! Это дороже всяких ценностей…

— Ну хорошо, я схожу.

— Нельзя — пути не будет!..

— Суеверие, — фыркнул сынок. — Как вам не стыдно, папа!

— Ну еще бы — мы образованные, в гимназии не доучились, — ядовито сказал барин. — Таисья, подойди ближе! В стене за портретом отца есть тайничок. В случае чего — вынь все и береги пуще глазу! Забожись!

— Сделаю, вот истинный крест, сделаю! — не успев подумать, Таисья перекрестилась.

— Смотри, — пригрозил барин, — вернусь, я с тебя спрошу. А не сбережешь, я тебя и на том свете найду!..

Видно, не заладились бариновы пути-дороги, не вернулся. Кабы сам-то вернулся — ничего, он добер был, шумлив, да отходчив. А то вот теперь Старый барин за своим добром явился… Ох, поспеть бы только, а там уж…

Давно рассвело, солнце высоко поднялось над вершинами деревьев. Лукьяниха оглянулась и не узнала дороги.

Пора быть Семигорскому сплошному бору, а тут по сторонам только кусты да жиденькие перелески, впереди и вовсе чистое поле. Это не удивило и не встревожило помраченный страхом разум Лукьянихи. Эка беда, значит, вырубили. Прежде, когда доводилось ходить пешком, свежие вырубки бросались в глаза, из окна автобуса не больно приметны. И что ей до того? Ей бы поскорее дойти…

И тут Лукьяниха почувствовала, что идти больше не может. Ноги стали непослушными, геенский огонь в левом боку не утихал, а все пуще разгорался, мозжило под лопаткой, и даже рука стала как не своя. Лукьяниха поняла, что одним махом не дойти, надо передохнуть. Она свернула в сторонку и за ближними кустами прилегла на крохотном пригорочке. Полежав некоторое время, она вспомнила, что уже наступил день, а она еще и лба не перекрестила. Лежа молиться не годилось, она попыталась встать, но не смогла. Слова молитвы путались.

И, быть может, потому, что она долго шла, вместо молитвы ей вспомнилось, как в далекой молодости слушала у Семигорского монастыря слепых калик перехожих. Калики пели разное, но жалостливее всего — "Лазаря", и у нее всегда к горлу подступал клубок:

Мимо царства я иду-у,Горько-о плачу, рыдаю —О-ой, го-ре, горе мне вели-ико-ое!..

Она, нынешняя Лукьяниха, так была не похожа на тогдашнюю Таиску, что вспоминалась та, как что-то совсем стороннее, чужое, давно умершее. И что проку вспоминать? Вчерашним куском сыт не будешь… А вот явился Старый барин и снова связал воедино все: что было да умерло и что осталось и еще продолжает жить… Ходили калики перехожие от обители к обители, от храма к храму, питались подаянием христа ради. Вокруг шумела, сверкала молодая, веселая жизнь, а они шли мимо, держась друг за дружку, не видя ее, и только жалобно печаловались, что идут мимо ее царства. Она, Таиска, мимолетно сокрушалась сердцем и раздавала копеечки.

А сама-то лучше ли? Не успела оглянуться, как и прошла мимо жизни или жизнь пробежала мимо нее… Весь век всякие разные люди помыкали ею, то и дело корили "дурой", толкали то туда, то сюда, убеждали, что от этого станет лучше ей самой и другим тоже… А было ли лучше-то? Калики перехожие друг за дружку держались, а ей, бобылке-бездомовнице, за кого ухватиться?.. Да что уж теперь, только бы дойти…

Лукьяниха снова попыталась подняться, но в левом боку отозвалась режущая боль, она враз обессилела и поняла, что ей уже больше не встать. Видно, пришел ее час и подохнет она тут, как собака бездомная… Того хуже — собака бездомная хоть под чужим забором околевает, а она — под кустом, как былка придорожная…

Всю жизнь ее то солнце жгло, то дожди хлестали и топтал, не глядя, кто хотел… За что же это? Почто я жила-то, господи?

С натужным звенящим гудом бледную от зноя синеву медленно пронзала серебряная игла, а за ней по всему небосводу курчавился, размывался белесый хвост. Лукьяниха закрыла глаза. Она подумала, что вот умрет здесь, найдут ее люди и закопают, в чем есть, а припасенное дома "смертное" так и останется. И десятка на похороны, завернутая в особую тряпочку, тоже останется… Но подумалось о том отчужденно и безразлично. И тут же она вспомнила об узел. ке… Господи, как же с ним-то? Хоть бы навернулся кто, передать кому… А то ведь не отступится, окаянный, не даст ей покою и на том свете…

— Бабушка, чего вы плачете? Почему вы здесь лежите?

Лукьяниха открыла глаза и увидела, что над нею склонились белоснежные ангелы.

— Сподобилась! — прошептала Лукьяниха. — "Ныне отпущаеши рабу твою, господи… Слава тебе!.."