Элохим - Эл М Коронон

Он был коренастый, очень крепкого телосложения и ходил медленно, вразвалку. Казалось, не хотел зазря тратить свою звериную силу, выступающую буграми в его мускулах. Его руки, ноги, грудь были покрыты густой шерстью курчавых черных волос. Он был лохматый, волосатый, бородатый и усатый. Борода на лице росла прямо из-под глаз, сверкающих каким-то звериным блеском, который многим мог вселить в душу леденящий страх.

Пантера был известен среди римских воинов не только своей лютостью, но и подвигами иного рода – изнасилованиями. Ворвавшись в захваченный город, он сразу же пускался на поиски, в то время как другие воины предпочитали сперва грабить дома. Его жертвой мог стать всякий, кто в нем возбуждал свирепое желание, будь это женщина, малолетняя девочка или мальчик. Подкрадывался он к ним обычно сзади, бесшумно и за несколько шагов бросался на них в высоком прыжке. Еще в воздухе он кулаком наносил притупляющий удар по затылку и сваливал жертву на землю. Стукнув ее еще раз по голове, в считанные секунды он раздирал на ней всю одежду и приступал к изнасилованию. Насиловал он долго, шумно, свирепо. И всегда кончал одинаково: вцепившись всеми ногтями жертве в подмышки, он процарапывал сначала кровавые дорожки по спине, а затем судорожно выпускал на нее обильную струю своей жидкости. В этот момент свирепость у него внезапно сменялась нежностью, с которой он размазывал смесь крови и спермы по дрожащей спине полуживой жертвы. При этом он иногда лил слезы жалости.

Девочек и женщин после изнасилования он не убивал, но никогда не щадил мальчиков. Им он неизменно перерезал горло своим коротким римским мечом.

У многих римлян его зверства вызывали отвращение. Но никто ему не смел и слова сказать. Одни из боязни, другие просто потому, что не хотели с ним связываться и предпочитали обходить его стороной.

«Город еще не взят, – шутили кощунственно некоторые легионеры, – пока Пантера не слил».

Но все терпели его, поскольку сражался он в бою как лютый зверь, а главное, никогда не спорил при дележе награбленной добычи.

– Я хочу, кхе, только убивать и е*ать, е*ать и убивать.

В Иерусалиме Пантеру сначала поставили одним из стражников в крепости Антония.

– Держите зверя подальше от людей, – посоветовал его центурион начальнику стражи.

Но Пантера как-то оставил свой пост и изнасиловал иудейскую девочку. Его тогда перевели из крепости Антония во Дворец Ирода, определив в состав небольшого отряда римских легионеров, чье постоянное присутствие там считалось символической необходимостью. Им было отведено целое крыло на первом этаже Агриппиева дома.

Пантера был изолирован от города, и не мог выходить без разрешения римского посланника при Дворце. За высокими стенами дворцовой Крепости он страдал, как лев в клетке, метался по Колонному двору, рвался наружу, а когда угомонялся, ходил под ветвистый куст руты и др*чил себя там, как обезьяна, по семь-восемь раз в день.

Однажды Сарамалла застал его за этим занятием. Ночью он прислал Пантере одну из своих девиц. Утром она вышла от него полуживая, вся в крови и разодранной одежде.

Сарамалла тогда решил больше не тревожить «зверя», но отметил про себя его склонность к насилию. Теперь Сарамалла думал использовать ее по назначению.

– Хочешь девицу сегодня на ночь? – спросил Сарамалла без всяких предисловий, подойдя к Пантере.

– Кхе, конечно хочу! – закряхтел по своей привычке Пантера.

– Но обещай не насиловать.

– Кхе, обещаю.

– Взамен окажешь мне одну услугу.

– Кхе, кхе, какую?

– Надо убрать одного иудея.

– А жена есть?

– Жены нет.

– А дочь?

– Есть.

– Это, кхе, хорошо, – сказал Пантера, почесав себя в паху.

– Тебе его покажут мои люди.

– Дочь, кхе, хорошо, – повторил Пантера, продолжая чесать себя в паху.

– Не чеши себе яйца. Сделаешь дело, получишь еще одну девицу на ночь, – пообещал Сарамалла.

– Я хочу, кхе, не одну, а много!

– Нет базара, получишь столько, сколько захочешь.

Пантера громко заржал. И внезапно схватил Сарамаллу за горло и выдал:

– Я хочу, кхе, е*ать много п**ды. Хочу, кхе, вые*ать п**ду всем, всем, всем бабам в мире!

97

Наступило 10-е число месяца Тишри. Йом Кипур. Великий День Искупления. В этот день Моисей сошел с горы Синая и очистил евреев от скверны Золотого Тельца. Но в этот же день, по преданию, Адам впал в грех и раскаялся, а Авраам совершил обрезание.

Евреи верили, что в Йом Кипур завершается Божественное Судилище, начатое в Йома Арихта, в первых числах Тишри[67]. Именно в Йом Кипур Бог выносит свое судьбоносное решение о каждом человеке, определяет, кому простить его грехи за прошедший год и позволить дожить до следующего Рош Хашанаха, а кому нет. Хотя при этом никому не дано знать, какой приговор вынесен для него ХаШемом. Царь Давид как-то в этот день вопросил Всевышнего открыть ему день смерти, но лишь узнал, что умрет в одну из суббот.

С раннего утра люди начали стекаться в Храм. Простые люди входили через Двойные ворота Хульды. Знатные горожане переходили по арочному мостику от Ксистуса. Дальше на север по ступенькам над другим таким же арочным проходом, ведущим к воротам посередине западных стен, шли женщины. Еще севернее через другие ворота проходили священнослужители Храма.

В этот день Элохим проснулся перед самым рассветом весь в холодном поту от увиденного сна. Ему приснилась Мариам. Она вышла из Шушанских ворот, и он встретил ее на мосту. Они перешли через мост к Масличной горе, а оттуда на маковую поляну по ту сторону горы. Под палящими лучами солнца им стало жарко. Они укрылись в тени ветвистого дуба. Она неожиданно сняла с себя всю одежду и легла на траву. В этот момент он узнал в ней ту девушку, которая приснилась ему когда-то давно в день Хануки и которую он тогда принял за юную Анну. И как тогда, она протянула ему руку. Он прилег к ней. И как только он прикоснулся к ее телу, тут же проснулся в ужасе.

Он был уверен, что во сне совершил кровосмешение. Какая мерзость! Какая гадость! Собственную дочь! Стошнило. Его до жути охватили угрызения совести. Было стыдно перед самим собой, перед Мариам. Как смотреть теперь ей в глаза? Нет, не сможет. В голову лезли всякие дурные мысли. Внезапно он ощутил невыносимое стеснение в груди. Жить стало невмоготу.

Он схватил меч и вогнал его рукояткой в землю так, чтобы он мог держаться вертикально, острием вверх. Потом встал на ноги, нагнулся над мечом и ощутил его острие в солнечном