Элохим - Эл М Коронон

А как Мариам? Она вечером придет к Шушанским воротам и не застанет его там. Что с ней станет тогда? Куда она пойдет одна? Кто ее защитит?

Элохим взял меч и со злостью воткнул его в землю. Он с остервенением вонзал его еще и еще, чувствуя, как с каждым новым ударом злость на себя словно уходила в землю. Ему стало легче. Стало свободнее дышать. Прояснилось сознание. От угрызений совести не осталось и следа. Внезапно его осенила невероятная мысль. «Я терзаюсь не из-за кровосмешения, а потому что существуют другие люди. Если бы на свете жили только двое, я и Мариам, то сам Господь благословил бы нас. Люди давят на меня своим существованием. Но если они не живые, а мертвые, и лишь существуют? А жива только Мариам!?». Он словно лишился всех чувств, всех предрассудков, всех предубеждений, всех предвзятостей и превратился в одну сплошную мысль. Он испытал редчайшее душевное очищение.

Между тем пока так думал, Элохим бессознательно ковырял землю мечом. Он посмотрел на разрыхленную землю и вырыл неглубокую яму. Потом обернул меч вновь в старую одежду, спрятал его в яме и засыпал ее землей. Сверху настелил свой дорожный коврик и сложил на нем остальные свои вещи. Вечером, перед тем как встретиться с Мариам, подумал он, ему надо будет только быстро скатать коврик, достать меч и разобрать шатер.

Элохим вышел из шатра, отвязал своего мула и отвел его к наемным пастухам, которые пасли лошадей, мулов и ослов паломников внизу недалеко от потоков Кедрона. Передав мула пастухам, он отправился в Храм.

98

К тому времени, когда Элохим пришел в Храм, он был уже переполнен людьми. Элохим прошел через всю большую площадь Внешнего двора и перешел во Внутренние дворы Храма. Во дворе сынов Израилевых он присоединился к своему племени. Священнослужители уже собрались вокруг Великого Алтаря в ожидании Иосифа бен Эл-Лемуса, действующего Первосвященника.

Иосиф бен Эл-Лемус в это время, обернувшись широким белым полотенцем и закрыв глаза, лежал на тахте в притворе Первосвященника и обсыхал. Только что левиты омыли его тело холодной водой. Он сильно волновался. И ждал, когда ему доставят священные одеяния Коген Гадола, которые хранились в крепости Антония и выдавались только с разрешения царя Ирода. Но царь медлил.

Иосифа бен Эл-Лемуса ожидало самое важное событие в жизни: войти в Святая Святых, предстать перед Божественным Присутствием и представлять перед Ним все семейство Аарона, через них все священничество и левитов, чьи представители находились во Дворе священников, дальше через них всех сынов Израилевых, и еще дальше всех джентайлов, собравшихся в Эсрат Гойиме, и через них все людское племя, все человечество. Для Первосвященника весь этот день был расписан по минутам. Каждое его движение, каждый его шаг был предопределен веками отработанным и отшлифованным ритуалом, от которого не допускалось ни малейшего отклонения. Ему предстояло исполнять первосвященнические обязанности под пристальным надзором старейшин из Синедриона: провести утреннюю, дневную, вечернюю и ночную молитвы, принести жертвоприношения, четырежды входить в Святая Святых, пять раз совершать ритуальные омовения всего тела и еще десять раз рук и ног.

Еще вчера целый день в присутствии старейшин он многократно практиковался, как правильно зажечь светильники, кадить ладаном, кропить кровью, закалывать жертвенных животных. И вроде бы Иосиф бен Эл-Лемус успешно выдержал испытание. И обязался торжественной клятвой перед старейшинами ничего не менять. Тем не менее, он сильно переживал, понимая, что малейшая оплошность могла обернуться роковой ошибкой. Не просто наступил бы конец его первосвященству. Он боялся большего – неизбежной божественной кары. Святая Святых, куда ему предстояло входить, всегда вносила панический страх в души первосвященников. «Йом Кипур подобно хождению по канату, туго натянутому над пропастью, – говорили между собой священники, – Коген Гадолу нельзя ни разу ошибиться». Первосвященники, отличающиеся крепким духом, с годами научались владеть своим страхом и превращать его в трепетное благоговение. Но у некоторых он никогда не проходил, а в первый раз мог граничить даже с ужасом. Иосиф бен Эл-Лемус относился к таким.

По природе он был очень трусливым человеком, страшно боялся смерти, жил в непрерывном страхе за свою драгоценную жизнь. И как все трусливые люди жаждал безопасности и видел ее в продвижении вверх по служебной лестнице. Чем выше занимаемый пост, тем безопаснее он себя чувствовал. Стать Первосвященником было мечтой всей его жизни.

С отрочества он лелеял еще другую мечту – жениться на самой благородной иудейской девице. Мариам, в чьих жилах текла царская кровь Давида и первосвященническая кровь Аарона, полностью отвечала его мечте. Он видел Мариам лишь однажды в Эсрат Насхиме, куда он пришел намеренно, чтобы взглянуть на нее. Она ему очень понравилась, и он улыбнулся ей. Но в ответ нашел в ее глазах лишь одно отвращение.

Теперь ему казалось, что только один день отделяет его от достижения той и другой мечты. «Завтра я уже буду Коген Гадолом, – с трепетом в душе думал он, – и тогда Мариам не откажется выйти за меня. О, Господи, только бы не оплошать сегодня».

Время шло. Но священных одеяний Коген Гадола все еще не было. Иосиф бен Эл-Лемус сидел на тахте в одном mich’na’sa’yim – нижнем белье из льна, тупо уставив глаза на дверь. А в душе скребли кошки.

Наконец, дверь открылась, и мемунехи, помощники Коген Гадола, вошли в комнату с долгожданными нарядами.

Облаченный полностью в Бигджей Захав, Иосиф бен Эл-Лемус положил руки на грудь, где внутри кошена был спрятан мистический “Urin V’Tumim”, глубоко вздохнул и вышел в сопровождении двух мемунехов во Двор священников. Вступив голой ногой на шершавые каменные плиты, он тут же ощутил утреннюю прохладу.

Звеня золотыми колокольчиками, Иосиф бен Эл-Лемус подошел к священникам и, обратившись вместе с ними лицом к Святилищу, а спиной к восходящему солнцу, приступил к утренней молитве.

Гул в толпе мгновенно стих. Во всех дворах Храма воцарилась тишина. Все погрузились в молчаливую молитву. Было что-то величественное в этой смиренной тишине многотысячной толпы. Каждый из присутствующих был проникнут величием момента. И каждый, быть может, за исключением одного Элохима, про себя исповедовался в своих грехах.

Элохим никогда не мог молиться, как другие. Во время молитвы его обычно охватывало странное состояние. Он ни о чем не просил Бога и обращался не столько к Богу, сколько к себе в поисках найти Его в себе. Но он всегда упирался в пустоту и погружался медленно в ее