Современная японская новелла 1945–1978 - Осаму Дадзай

Вакако родилась ранним августовским утром, и когда на веранде ее впервые облили водой, она от изумления крепко зажмурилась и разразилась громким здоровым криком.

Цунэ шла за Вакако и вспоминала об этом. «Ни за что не дам ей умереть!» Вслед за ними весело и шумно шагали бросившие работу крестьяне. Впереди шла старушка Сигэ, ее внук, путаясь в большом рабочем фартуке, пристает к Вакако.

— Вака-тян, ты тоже там была? Страшно было? — спрашивает он, глазенки его так и сверкают.

Она едва заметно качает головой. Сигэ неумолим, он переспрашивает, ему непонятно, что случилось с Вакако. Девочка от усталости отвечает невпопад. Сигэ, наверно, думает, что ей было так же страшно, как бывает в грозу, когда грохочет гром. На самом деле все было невыразимо ужаснее.

— Вака-тян счастливица! Цела и невредима! Боги спасли Вака-сан!

Жители деревни, предвкушая угощение, торопятся к дому Вакако, расположенному на холме. Между горами, засаженными мандариновыми рощами, лепится крошечное рисовое поле. Крестьяне, оживленно переговариваясь, тянутся цепочкой по узенькой тропке, проложенной в меже.

Летняя трава вдоль тропы дышит влажным запахом прели. Запах густеет, ширится, напоминая тот неведомый доселе запах от заживо сгоревших людей, что разносится ветром по выжженной равнине.

— Мамочка, пахнет той бомбой. — Вакако зажимает нос.

Старушка, незаметно оказавшаяся рядом с Вакако, смеется беззубым ртом.

— Что ты! Это ведь запах полыни! Не повредилась ли ты умом, милая, ха-ха!

— Коли смерть не взяла Вака-сан, значит, долго жить будет, — громко говорит Цунэ мужчина, ведущий за руку Сигэ.

— Вашими молитвами. Проживет столько, сколько бабуля, — говорит Цунэ. Она с тревогой всматривается в лицо Вакако — в нем ни кровинки.

С трудом добравшись до дома, Вакако в изнеможении ложится на деревянный пол в передней. Натертый рисовыми отрубями пол холодит пылающее тело. На теле ни царапины, но нет мочи шевельнуть рукой или ногой — словно они приросли к полу. А голова такая тяжеленная, что Вакако не в силах совладать с ней. Опустив голову на пол, Вакако приоткрывает рот. Напряженные мускулы лица ослабевают, ей немного легче.

Старушка, заглядевшись на Вакако, приговаривает:

— Красотка, Вака-сан, писаная красотка. Словно бы кукла восковая.

Цунэ, хоть это и ее собственное дитя, не может налюбоваться бледным, прозрачным личиком дочери. А ведь Вакако не была так красива четыре дня назад, когда, попрощавшись со всеми, в полном здравии отправилась с Ёко в город. Если эта красота родилась в N., то вряд ли она означает смерть, как кругом толкуют.

— Вакако, тебе нездоровится? Извинись перед гостями и иди немного поспи, — говорит Цунэ.

— И то верно! Тем временем, может, и Ёко вернется. Она ведь тоже уцелела, а, Вака-сан? — Старушка смотрит на Вакако слезящимися глазами.

Рот Вакако скривился, она перевела глаза на Цунэ.

— Ну что, что случилось? — молит Цунэ, глядя на остановившиеся глаза Вакако, но девочка молча прячет лицо. Толпа, собравшаяся в доме, вопросительно глядит на нее.

— Дайте ей немного отдохнуть, дочка очень устала, — говорит Цунэ.

Обняв Вакако за плечи, она поднимает ее. По выражению лица дочери Цунэ догадывается, что в городе между ней и Ёко что-то произошло.

— Может, скажешь что-нибудь бабушке, — роняет она, развешивая москитную сетку в комнате, из которой видно море.

Да, если бы она сказала, хоть что-нибудь, хоть несколько слов! Ёко и Вакако были мобилизованы из школы на один завод. Не может быть, что она ничего не знает. Страх перед неведомой бомбой закрался и в души деревенских жителей. Они так напуганы, что Вакако достаточно сказать «не знаю», чтобы успокоить и старушку, и всех остальных.

— Ёттян… уж не умерла ли?

Вакако молчит, закрыв лицо рукавом кимоно. Ей нечего сказать матери, нечего сказать этой старушке и всем другим. Четыре дня, проведенные Вакако в городе, отгородили ее от людей, которые не сомневаются в том, что полынь на тропинке пахнет полынью, и с легкой душой задают свои вопросы.

— Поспи немного, — говорит Цунэ, поглаживая дочь по голове, и Вакако плотно закрывает глаза.

Сразу же вспоминается все, что было в городе, откуда она вернулась лишь несколько часов назад. Ей кажется, что она была права, оставив Ёко на горе. Но если сказать им все, как было, деревенские жители наверняка обвинят ее в жестокости. Понять ее могут лишь те, кто тоже был «там». Пройдет время, исчезнет из памяти тот диковинный огненный шар, и будет помнится лишь добро и зло содеянного. Как же будет жить Вакако, когда исчезнут все обстоятельства и останутся только дела?

Недавно у подножия мандариновой горы Вакако видела Ёсими, мать Ёко, в темной рабочей одежде. Она направлялась на поиски дочери. Вакако сказала Ёсими, что Ёттян спряталась на горе. Это-то Вакако знала совершенно точно.

— Она что, одна там? Она жива, как ты думаешь?

И Вакако, глядя в полные слез глаза Ёсими, утвердительно кивнула. Слезы, которые она видела в глазах людей на горящей равнине, были тягуче-липкие, как у морской черепахи. А слезы Ёсими ослепительно сверкали, они прожигали Вакако насквозь. И все же Вакако солгала ей. Да, вдвоем с раненой Ёко она убежала на гору, на этой горе Ёко и умерла.

— Если даже сильно обгорела, все равно бы пришла. Многие, наверное, получили ожоги… — стояла на своем Ёсими.

— Не знаю, — сказала Вакако, опуская голову и стараясь не глядеть на Ёсими.

Когда сбросили атомную бомбу, был ясный день. Ясный и теплый. Завод, на окраине города, на который мобилизовали Вакако и Ёко, был крупным военным предприятием. По слухам, там изготовлялись торпеды. Но никто ни разу настоящей торпеды не видел. Рабочие поговаривали, что ресурсы у Японии на исходе и может статься, что она проиграет войну. Вакако и другие школьницы как-то болтали в углу заводского двора. Дотошные рабочие насплетничали директору, что школьницы околачиваются без дела. Тут же прибежал директор, гордившийся тем, что потерял руку на фронте в Китае, и приказал мыть окна. Работа мобилизованных состояла из ежедневного мытья окон. Каждое стеклышко в немногих уцелевших окнах завода ослепительно блестело.

В тот день директор, ко всеобщему удивлению, не явился на завод. Вакако и Ёко разговаривали, стоя спиной к большому, вымытому до блеска окну. На Ёко были шаровары в горошек. И в этих шароварах она стояла у самого большого на заводе окна. Директор очень любил это окно — в нем было стекло толщиной миллиметра в три.

Летнее солнце жгло щеки Вакако. Она притомилась. Она спряталась от солнца в тень бетонного столба сбоку от окна, и тут в углу окна проплыло что-то пушисто-белое.

— Облако? — спросила Вакако.

— Похоже на парашют, — ответил молодой рабочий, проходивший мимо с банкой смазки, тяжело стуча деревянными гэта.

Заводские часы, отстававшие ровно на минуту в час, пробили одиннадцать. Однорукий директор, человек аккуратный, приходя на работу, сразу же подводил часы. В тот день они отставали.

— Обед уже скоро. У меня жареная яичная лапша.

Ёко любила сладкую лапшу из рисовых отрубей. Не дожидаясь обеда, она взяла со стола коробку с едой и, понюхав ее, радостно улыбнулась.

Белое облако за окном сильно колыхалось на солнце, оно было ослепительно-белым, как зубы Ёко.

На миг окно затянуло фиолетовое сияние. Вакако подумала, что оно исчезнет, сверкнув, как клинок. Лет пяти от роду Вакако видела молнию над мандариновой рощей. Описав огненную дугу, молния ринулась в море. И там вспыхнула и погасла. Но фиолетовое сияние ширилось, медленно, но неудержимо распространяясь в воздухе. В нем ощущалась огромная мощь, оно совсем не походило на то бесплотное нечто, которое Вакако подразумевала под «сияньем».

Потом оно вдруг рассыпалось мелкими осколками. Ёко закрыла лицо руками. Град осколков ударил ей в спину, волной взметнулась с пола металлическая стружка. По столбу от потолка пробежала черная трещина, он рухнул.

Так Вакако запомнила эти мгновения. Она словно глядела в огромный калейдоскоп: голова страшно кружилась.

Было ли это на самом деле, или ей все привиделось? Так и не понимая, что происходит, услышала она, как с легким шумом вонзаются осколки в спину Ёко, вспарывая кожу. Так же сухо шуршат на осеннем солнце гирлянды бумажных цветов, которые вывешивают на время спортивных соревнований.

«Опять последней приплелась. Никудышная ты, Вакако!» — пришли ей на память слова Ёко. Та всегда получала красную ленту победительницы в беге и бранила медлительную Вакако, обзывая ее никудышной.

Теперь это горделивое лицо всплывает в осколочном дожде и, странно исказившись, кричит: «Помогите!»

Уставившись в темный, как пещера, рот Ёко, Вакако тоже кричит.

Вакако оказалась под развалинами завода. Наверно, вспыхнул пожар, из-под ног вырывалось пламя.