За твоей тенью - Лина Линс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Среди затемнённых окон многоэтажки светом озарено только одно: с кухни нашей квартиры. Рама похожа на бумажный лист, разрезанный занавеской. Оттуда доносится разговор.
— Давно ты принимала душ? Коса как веник и футболка несвежая.
— Тех ублюдков нашли?
— Нет, но… Правосудие как-нибудь восторжествует.
— Не в этой реальности, мам.
Я сжимаю в кулаке ворот кожанки Наты, поднимаюсь с земли. Будто спьяну, слегка пошатываюсь и плетусь к подъезду. Куртку волочу за собой, стараясь не прислушиваться к разговорам из окна.
— Почему ты всё время переделываешь эту штуку?
…Но как не прислушиваться, когда они говорят так громко и близко? Когда те же фразы я слово в слово повторяю губами?
— Хочу построить его идеальным. Настоящим. Неповторимым. Хочу, чтобы оно стало домом.
— Кому?
— Всему, чему не место здесь.
Агрессии. Страхам. Безнаказанности. Смерти и горю.
— А что потом, когда достроишь?
Оставлю себе.
— Но… Давай оставим подарок на могилке?
— Нет, мам. Кошмарье останется со мной.
— Дорогая, ну пожалуйста… Оно сводит с ума. Ты сводишь меня с ума! Я не понимаю, как тебе помочь!
— Никак! Натка погибла из-за меня! Меня. Я должна об этом помнить. Кошмарье останется со мной!
Я поднимаю сжатый с курткой кулак и резко опускаю, будто бью им по столу. Сверху доносится грохот — окно лопается, осколки летят вниз.
— И с тобой тоже, — одновременно договариваю я и фигура в окне.
Уцелевшие очки чуть-чуть разбиты в верхнем уголке одной линзы. Осторожно подбираю их, стряхиваю грязь с дужек, надеваю. Захожу в подъезд и, игнорируя лифт, поднимаюсь по лестнице.
На ступеньках лежит колючий бумажный клубок. Прохожу мимо, раздавливая его ботинком, волочусь на восьмой этаж. Вдоль выцветших от старости перил выжигаются буквы и собираются в слова, которые я тоже знаю наизусть.
«Уважаемая Лидия Витальевна…»
Поднимаюсь выше, глажу пальцами чёрные строки.
«Доводим до Вашего сведения…»
Наслаждаюсь долгожданным вердиктом и запечатываю текст в памяти навечно. Молчу, не пытаясь перекричать досаду матери.
«В связи с академической неуспеваемостью и пропусками…»
Насыщаюсь смыслом изложенного — словами, убившими всё, что когда-то раздражало меня.
«Тихонова В. исключена из состава студентов Университета».
С уважением, дата, подпись ректора, печать.
Продолжая переставлять ноги, тащить за собой куртку, смотреть сквозь битые очки, я слышу бумажный хруст и треск. Скомканное письмо складывается в самолётик и летит навстречу огню.
— Ты не понимаешь меня, Вика! — Крик мамы затопляет подъезд и лишает воздуха. — Я вкалывала как проклятая, последние деньги считала! Чёртов коньяк принесла в ректорат!
Дёргано скрипит барабан зажигалки. На восьмом этаже пахнет табаком. Под дверью нашей квартиры возле резинового коврика стоит банка из-под горошка «Bonduelle», полунаполненная тёмной водой. На дне маринуются горка бычков и пепел.
— Уважаемая, бл*дь, Лидия Витальевна. — Теперь мама тихо посмеивается где-то в углу и затягивается сигаретой. — С прискорбием сообщаем, что вы облажались и не состоялись как мать.
Удар — за порогом дома в стену летит табуретка и разлетается в щепки. Щёлк — откручивается металлическая крышка бутылки, падает на пол, подпрыгивает постукивая.
— Мне жаль, Вик. Но и ты пойми, сложно стрелять вхолостую и взамен получать только отдачу в плечо. С меня хватит.
Звучит отчаянный и оглушающий, как залп из пушки, глоток. Один. Второй. Десятый.
От этих обрывков и вздохов прошлого мои собственные мысли рвутся на тряпки. Сил едва хватает открыть незапертую дверь квартиры. Дойти до кухни, споткнувшись об мусорные мешки. Положить грязную куртку в раковину и замочить пятна крови средством для мытья посуды. Встать напротив буфета, за дверцей которого крепнет спрятанное Кошмарье. И смотреть, как по декоративным скосам стекла, краям и узорам стекает жёлто-зелёная кровь, переливается оттенками золота и летних лугов, капает на столешницу, плавит дерево, пахнет жжёным чувством вины.
— Не открывай, — просит внутренний голос.
— Открой, — в тот же миг умоляет он.
Я протягиваю руку и застываю. К пальцам ответно тянутся кислотные нити, касаются кожи и переползают ко мне, словно тонкие змейки. От пылающих прикосновений так горячо, что даже не больно, ощущения глохнут. Лишь мгновение чувствуется, как плоть тает заживо, а затем — пустота.
— Всё пройдёт на рассвете, — голос снова разрывает моё сознание.
Нет желания бояться. Пытаться понять. Бежать куда-то без оглядки, принимать случившееся.
Всё, что требовалось — смотреть в окно, Торь. Ждать до последнего. Запомнить их лица, одежду, движения. Спугнуть криками, прежде чем они подошли. Но ты не справилась. Облажалась. Испортила подарок подруге, в последний раз не угостила тортом. А заодно уничтожила мечту матери. Кошмарье — не карманный мирок, а реальный. Это твой разрушенный мир.
Зелёное варево поднимается к лицу и разъедает щёки. Я разворачиваюсь, пытаясь уйти с кухни, но в дверном проёме встречаю заплаканную маму с комком газеты в ладонях. «Ка. к, ёл. а и глин..т.ей… вс. ре. йте пра..д.ик н. площ. ди!» — что-то пытается мне сказать помятая бордовая надпись; но мать, прислонившись к стене, распаковывает этот свёрток, достаёт несколько тысячных купюр и машет мне ими.
— Марк поступит с тобой так же, как поступили со мной, — словами она бьёт в самое уязвимое место. — Бросит, когда ты доверишься.
В мои глаза заползает ядовитое пламя. Мгновение я ощущаю жжение, но затем — бесконечную боль. Ты была права, мам. Марк уже так со мной поступил.
Глава 4. Из живых восставшая
31 декабря, за 2 часа до…
Пульсирующая боль пожирает затылок и кусает шею. Мириады шипов дырявят мышцы рук и ног. Я разлепляю глаза, не сразу понимая, что
