На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Зачем тебе что-либо представлять? Тебя увольняет Валевский… Можно сказать с уверенностью, что никто из московских фабрикантов и заводчиков тебя не примет. Что ж ты думаешь делать? А жена твоя, слыхал я, к тому ж шляпку надела.

— Так точно, пришлось.

Юрченко замолчал. В эту минуту он не мог ни о чем думать, кроме того, что случилось вопиющее, непостижимое несчастье: его, Юрченку, уволили, общество же, которое он собирал, рассыплется в прах, потому что кто будет состоять в обществе, которое не может предъявить фабрикантам никаких требований?

— Кто же будет в нем теперь состоять, господин Зубатов?

Зубатов нахмурился. Он старался выглядеть в разговоре с Юрченкой спокойным и даже довольным, но он был оскорблен, обижен и с трудом подавлял раздражение.

— Кто будет состоять в обществе? Да, в некотором смысле ты прав… Но, дорогой мой, придется, придется… Главное, чтоб языки развязали, и, как только развязал язык, ты говоруна на мушку — и бац… Помощников мы тебе дадим… В каждом районе будет у тебя помощник, один всего не охватишь. И положим мы тебе жалованье… Приличное, Юрченко, чтоб ты знал, что за царем служба не пропадает. Будешь получать прилично, понимаешь? Донесеньица присылай почаще. В общем, конечно, почета будет меньше, а пользу государю императору принесешь не меньшую.

Юрченко проглотил слюну. Все свершалось с какой-то страшной неотвратимостью.

— Господин Зубатов, а если это не подойдет, то есть мне не подойдет?

Зубатов засмеялся.

— Цену себе набиваешь? Я уже наметил тебе жалованье, но, пожалуй, могу прибавить…

На душе у Юрченки было так смутно, растерянность его была так велика, что он ничего не возразил.

— Подпиши эту бумажоночку…

Подписал.

Возвращался домой пешком. Шел какими-то улками и переулками, останавливался перед какими-то домами, смотрел с удивлением на ворота и шептал: «Вот, поди ж ты!..» Прохожие, должно быть, думали, что он удивляется воротам или номеру на воротах, но он удивлялся своей судьбе, он не смел произносить этого слова даже мысленно, но оно горело в его сознании… провокатор!

Наутро он получил расчет.

Вторая глава

1

События, происшедшие за год, говорили об одном: росли силы протеста и возмущения существующим порядком.

Участились стачки и демонстрации, волновались крестьяне.

Первомайские демонстрации, как первомайская гроза, прокатились по промышленным центрам страны.

«Искра» опубликовала проект программы РСДРП. Вышла книга Владимира Ильича «Что делать?»

Великое произведение! Чем больше Грифцов читал его, тем более поддавался обаянию и власти вдохновенного ленинского слова.

Да, центр международного революционного движения перемещается в Россию!

Будет создана партия рабочего класса, несмотря на все преследования царя и его приспешников, несмотря на яростное противодействие оппортунистов в России и за границей!

Лично же для Грифцова главнейшим событием было то, что его выбрали делегатом на Второй съезд партии. Он увидит Ленина, услышит его, расскажет ему про свои наблюдения, чаяния, обо всем, что происходит в России.

Увидит Ленина… Владимир Ильич Ленин!

Весной Грифцова послали на юг, где обстановка сложилась так, что в любой момент можно было ждать революционного взрыва.

И только в день отъезда он узнал, что второй делегат на съезд от ПК Глаголев тоже едет на юг.

Влиянием среди петербургской организации Глаголев пользовался большим: старый марксист, сторонник Плеханова! И держал он себя всегда так, точно стоял на целую голову выше всех… Когда-то для Грифцова он был непререкаемым авторитетом, азбуку марксизма и политической борьбы проходил у него Грифцов. Сколько лет уважал он своего учителя… да что уважал — любил его!

В последнее же время ученик и учитель перестали понимать друг друга, отношения испортились, и от этого было невыносимо тяжело.

Теперь они едут вместе на юг. Купе второго класса; жандармы и шпики всегда питают уважение к пассажирам второго класса.

Поля, вокруг поля… Облака подымаются над холмами, над купами деревьев, легкие утренние облака. Вон поляна, окруженная старыми липами; вон девушка идет по тропинке, башмаки перекинула через плечо; пылит телега, лошаденка взмахивает головой, мужик угрожает ей кнутом…

Грифцов должен сознаться, — несмотря на всю тяжесть от плохих отношений с Глаголевым, он чувствует себя очень хорошо. Впереди съезд. А сейчас он, по-видимому, примет участие в самой непосредственной революционной борьбе.

Как устроена жизнь человеческая! Грифцов мог испытать обычное человеческое счастье. Отлично окончил университет… Ждало назначение учителем в гимназию. Разве не заманчиво: молодой учитель гимназии! Крупный провинциальный город, скажем на Волге, почет, уважение, приличный оклад. Понемногу скапливается библиотека, ширятся знакомства, в светлую квартирку входит молодая девушка… Таня Логунова?.. Что ж, обычное человеческое счастье — разве оно предосудительно? Разве Грифцов жизнь свою отдает не за то, чтоб оно стало достоянием всех? Таня Логунова входит в светлую квартирку Грифцова… «Моя жена». Чтение, совместные прогулки. Летом, во время каникул, путешествия по России и за границу. Старший брат Грифцова, учитель географии, каждый год умудряется ездить за границу, был даже в Африке.

«Теперь у меня два сына будут учителями!» — сказала Антону мать, когда он приезжал в последний университетский год домой. Мать, женщина не старая, вдова учителя, гордилась тем, что муж ее сорок лет был народным учителем и что сыновья ее тоже учителя, но уже учителя гимназии. Она верила в то, что на земле должно быть счастье и залог его наступления — просвещение народа.

И вот теперь не будет Грифцов учителем. Не будет у него светлой квартирки, не будет гулять он с тросточкой под каштанами и липами волжского городка, не будет отвечать на вежливые и пугливые поклоны учеников.

Не будет, не будет, не будет!..

А Таня Логунова?

На несколько минут течение мыслей прервалось, и он только видел перед собою невысокую черноглазую, черноволосую девушку.

Не будет и Тани Логуновой, не будет, не будет!..

Будет все другое. Другая судьба, другое счастье. И от той, другой судьбы ему, Антону Грифцову, так же невозможно отказаться, как утопленнику, возвращенному к жизни, от дыхания.

Глаголев спустил ноги с дивана, лицо у него спокойное, меланхоличное.

Провел расческой по желтым длинным волосам… Протянул руки к туфлям, обулся. Никто не подумает, что этот пассажир собирается нелегально перейти границу, чтобы присутствовать на съезде людей, которые хотят изменить лицо мира.

Грифцов оторвался от газеты:

— Что вы думаете, Валериан Ипполитович, по поводу нашего нового курса?

— По поводу нового дальневосточного курса?!

Мимо окна проносится деревня, река обнимает ее серебряным кольцом, голые ребятишки прыгают по берегу реки… По коридору вагона проходит пассажирка с полотенцем на плече.

Глаголев закуривает сигару. Он сидит в удобной позе. На столике чайник и два стакана. Наливает чай. Все правильно, так и должен путешествовать революционер — ни один шпик не заподозрит…

— Энгельс как-то сказал: русская буржуазия расправляет крылья. Вот вам и новый курс. Отвлечемся на миг от узких доктрин, взлетим на некий Монблан, на который каждому политическому деятелю полезно взбираться хоть однажды в неделю, чтобы проветрить свои мозги, и с высоты его оглядим вселенную. Мы увидим, что наша буржуазия жидка, непозволительно жидка для такого государства…

— Я не печалюсь, что наша буржуазия жидка.

Глаголев пожал плечами.

— Мировые экономические законы утверждают: пока буржуазия не раздобреет, человечество не познает благ другого общественного строя. Так-то, мой дорогой Антон Егорович… Мировые законы не терпят того, чтоб их торопили.

Больше в дороге они не касались политических тем: вагон, пусть и второго класса, — малоподходящее место для подобных споров.

Ехали два пассажира — помещик средней руки и доверенный Торгового дома «Бр. Анкудиновы». Выходили на станциях и замечали: солнце становилось жарче, небо синее, облака пышнее. Загорелые девки и бабы продавали на лотках снедь.

Грифцов снимал шляпу, расстегивал ворот рубашки, пиджак — нараспашку.

Ветер дул с юга… Теплый, богатый ветер.

Как будто все было мирно в этих краях: мирно стояли на платформах жандармы, мирно торговали бабы и девки жареными гусями, курами, пирожками, молоком, весело сновали по перронам пассажиры. Живет страна мирной человеческой жизнью!

В городе, куда они едут, явка у Цацырина. Хвостова и Цацырина Валевский уволил в один и тот же день. Хвостову предложили место во Владивостоке в Портовых мастерских. Хвостов согласился и уехал, а Цацырин отправился на юг, где, несмотря на кризис, промышленная и заводская жизнь не потухала.