На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Что там делается, в этом большом южном городе?

Когда вечером, взяв чемоданы, Грифцов и Глаголев вышли из вагона, на перроне светили фонари и было так, как бывает на всех больших станциях: суетилась публика, бегали носильщики, жандармы стояли и расхаживали. Впрочем, жандармов было более обычного.

К вокзальной площади с разных сторон медленно плыли язычки огней в извозчичьих фонарях.

Грифцов и Глаголев заняли номера в гостинице «Гранд-отель».

— Вы куда-нибудь намерены сегодня идти? — спросил Глаголев, когда все формальности были окончены.

— Валериан Ипполитович, конечно!

— Идем вместе, — сказал Глаголев.

Сразу за гостиницей Грифцов свернул на круто поднимавшуюся улицу.

— Вот этот! — сказал он у последнего дома по левой стороне и отворил калитку.

Собака залаяла и запрыгала на цепи, в кухне молодая хозяйка, подоткнув юбку, мыла пол.

— Здесь он, здесь, как же, — она показала на дверь.

Посреди комнаты стоял Цацырин. Когда дверь закрылась, он бросился к приехавшим.

— Приехали, Сережа, приехали, — говорил Грифцов и нарочито громко рассказал первое пришедшее ему на ум происшествие в дороге. И потом тихо: — Ну, как тут у вас, Сережа?

— Антон Егорович, люди доведены до фантастической степени недовольства… Что проделал в последние дни фабрикант Самойлов! Обещал поднять плату, построить новые казармы, выдавать премии. Слухи об этом разошлись по всему городу. К нему перебежали лучшие работницы, и тогда, вместо того чтобы поднять, он снизил расценки. Не хотят терпеть этого рабочие, Антон Егорович!

Цацырин со своим рассказом как будто обращался к одному Грифцову. Кто же второй? Слушая рассказ, он то хмурится и издает малоразборчивые междометия, то удовлетворенно кивает головой. Должно быть, важный товарищ… Ну что ж, пусть он и очень важный, для Цацырина самый важный Антон Егорович, его крестный батька в революцию.

— Здесь, в городе, много запрещенцев, — сообщил Цацырин, — народовольцы, наши…

Глаголев стряхнул пепел с сигары и спросил про имена.

Цацырин назвал.

— Да, значительные люди! Значит, уже отбыли ссылку.

Спокойным, деловым тоном, как начальник, он расспросил, что представляет собой местная социал-демократическая организация… так, так, ряд кружков… пропагандисты… организаторы… Все организаторы составляют собрание во главе с ответственным организатором?.. Так, правильно…

— В своем районе организатором вы, Цацырин? По вашему мнению, забастовка подготовлена?.. Это хорошо. Но нужно внимательно продумать требования и лозунги…

Отказался от чая, предложенного Цацыриным.

— Я полагаю, неразумно задерживаться слишком долго в вашей квартире. Вы уверены в безопасности?

Цацырин рассказал, что слежка за ним была, но агент, по-видимому, убедился в его полной невинности, потому что наблюдение давно прекратилось, и теперь здесь безопаснее, чем где-либо…

— Не разделяю, не разделяю… — сказал Глаголев и ушел.

Но Грифцов остался. Напились чаю, а потом долго стояли во дворе у забора; далеко внизу река, а за рекой — простор лугового берега.

— Ну, теперь расскажи мне, Сереженька, обо всем подробно-подробно…

Вот такой минуты ждал Цацырин — рассказать все-все этому самому близкому для него человеку. Все рассказать, что поразило, затронуло. Работает он на заводе Бельгийской компании. Как-то во время обеда подошел к нему высокий черноволосый мужчина. Спросил негромко:

— Питерский?

— Угадал.

— Я тоже… на казенных работал. Епифанов фамилия.

С работы повел он меня к себе. Епифанов на все готов, Антон Егорович. Жена у него работает на той самой джутовой фабрике Самойлова, из-за которой все началось. Епифанов, видать, очень любит свою женку. Когда знакомил меня с ней, подмигнул: это моя Настя… да не просто Настя, а сознательная Настя, при ней говори все, что думаешь.

С Епифановым мы первую листовку написали, изготовили трафаретку — да на гектограф… У него тайничок в холме выкопан, никакая полиция не найдет, честное слово…

Сереже хочется рассказывать и рассказывать… обо всем, что пережито, обо всем, что сделано… А сделано хоть и мало, но все-таки сделано… Похвалишь или поругаешь меня, Антон Егорович?

Вырвались эти слова у Цацырина так, что Антон обнял его, притянул к себе, втиснул в его руку книжку.

— Подарок тебе, «Что делать?» Ленина. Великое произведение…

В рассеянном свете ночи Грифцов видел счастливое лицо юноши… Обнял его за плечи и заговорил тихим голосом, пытаясь передать молодому рабочему ощущение близости великих событий, на рубеже которых стояла Россия. Цацырин это почувствовал, и, после того как Грифцов замолчал, он долго не заговаривал. Донесся далекий гудок парохода, который, поигрывая огнями, подходил к городу.

— Очень теплая ночь, — сказал наконец Цацырин, и эти слова обозначали, что он все понял, все почувствовал и не смеет обычными словами касаться всего того, о чем говорил Грифцов.

— Да, изумительная ночь, — согласился Грифцов, правильно поняв его.

Пароход повернулся бортом, освешенные окна сверкнули, два коротких гудка прорезали тишину. Через минуту пароход пристал к дебаркадеру, огни его слились с пристанскими огнями, и он исчез из глаз.

2

Мужа своего Настя Епифанова звала по фамилии. Это было чудно́ и ставило ее в какое-то независимое положение.

Высокая, с высокой грудью, с широкими покатыми бедрами, лицом суровым и вместе женственным, она надолго приковывала к себе взгляд. Она любила пошутить и посмеяться над своим Епифановым, знала много рассказов о Степане Разине, Пугачеве и частенько говаривала мужу:

— Вот это были мужики, а ваша сила где?

— Ты еще увидишь нашу силу! — обещал Епифанов. — Разин гор не своротил, а мы свернем.

— Какие это такие горы вы свернете?

— Неверующая ты… Попа на тебя нет хорошего.

Апрельским вечером после шабаша Цацырин зашел к Епифанову, они вместе сидели на скамеечке у его домика, сшитого, как все хибарки на берегу, из тонких досок, но аккуратно оштукатуренного. Ждали Настю, которая запаздывала.

Цацырин первый увидел ее.

Настя шла по тропинке, косынка в руке, черные волосы треплет ветер. В косынке она хороша, и без косынки хороша.

— Вот идет твоя Настя, — сказал Цацырин.

— Сидите да меня ждете? Проголодались небось, беспомощные. Сейчас, сейчас…

Села к таганку варить уху.

— Лаврового листка побольше, — посоветовал Епифанов. — Да и перцу…

Настя усмехнулась: будет еще Епифанов ее учить, как уху варить!

— Слушайте, мужички, что приключилось: наш Самойлов грозится расценки поднять. Говорит, разверну большое дело. Военное ведомство ему заказы сулит. Самойлов перед шабашом подошел ко мне и сказал: «Ну, Епифанова, сейчас ты заживешь, при твоих руках полтора рубля в день будешь у меня выколачивать!..» И ласковый такой Самойлов, смотришь — и не веришь, что он из тебя кровь пьет. Вот тогда заживем, Епифанов, дом этот сроем, новый поставим, а ты мне купишь шерстяное платье.

— На свои деньги сама и купишь.

— Пусть деньги мои, а купишь ты. Не понимает он ничего в сердечных делах, Сережа… Смотри, когда женишься, не поступай так…

— Не верю я твоему Самойлову, — нахмурился Епифанов. — Врет все. Будет он заботиться о том, чтобы ты пошила себе шерстяное платье!

— И я не верю, да ведь сказал!

Самойлов действительно поднял расценки, пустыри какие-то прикупил у города, якобы собираясь строить для рабочих добротные казармы, и всем этим внес смуту не только в среду фабрикантов, но и в среду политических запрещенцев.

Вот тебе и капиталист! Оказывается, возможен прогрессивный капиталист, и себя не обижает, и мастеровым дает жить. Вот в чем нуждается Россия: в таких людях. И они у нее будут!

Лучшие работницы других фабрик стали переходить к Самойлову.

Минуло три месяца. В очередной выплатной день на фабрике артельщики несколько запоздали, появились поздно вечером и стали торопливо рассчитываться.

Работницы стояли, проверяли, прикидывали, вспоминали, опять проверяли.

Мастеровые тоже пересчитывали, прикидывали, вспоминали.

— Господин Прохоров! — раздался Настин голос. — Господин Прохоров!

Косынка у Насти съехала на плечи, красивое лицо точно похудело. Артельщик был с ней всегда ласков, всегда заговаривал. Настя знала: он засматривается на нее, надеется уломать ее, чтоб легла к нему в постель… То-то невидаль твой муж, Епифанов!..

На этот раз артельщик не отозвался на ее голос, не поднял головы, а продолжал доставать из ящика кредитки, мусолил пальцы, отсчитывал.

— Господин Прохоров, что это, штраф? Или, может быть, вы не за все время выдаете?