На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Полицейские тоже выхватили шашки.

Передние ряды рабочих рванулись и побежали прямо на полицейских, на их шашки.

Закипела свалка… С тротуаров бросились в подворотни, подъезды, в двери магазинов; вылетали двери, дробились стекла. Глаголева и Андрушкевича втиснули в булочную. Загремел опрокинутый прилавок. Глаголев собственными ногами продавил его тонкую дощатую стенку, причем больно оцарапал ноги. На улице раздались выстрелы. Один, другой, третий!

— Побежали! Побежали!

— Кто побежал?

— Полиция побежала! Ура! Прорвались к саду!..

— Казаки… где казаки?

Те, кто стоял на подоконнике и в витрине, раздавив подметками слоеные пирожки и сдобу, уже не видели на улице казаков, — должно быть, казаки тоже бежали.

Двенадцать тысяч рабочих ворвались в сад, пожарные были изловлены, избиты, бочки расщеплены, лошади отпущены; они носились по улицам, наводя панику и придавая городу вид настоящего поля сражения.

Самойловские работницы, окруженные плотной стеной демонстрантов, возвращались к себе, на окраину.

…Глаголев выбрался из булочной одним из последних. Измятые кусты, оборванные ветви деревьев, битые стекла. Двери магазинов спешно закрывались… Город приобретал какой-то разгромленный вид. Показались казаки; Глаголев завернул в первый попавшийся двор.

6

Сначала Епифанов решил идти вместе с демонстрантами и пустить в ход оружие там, где это будет необходимо. Скажем, налетит казак, взмахнет шашкой — пулю ему в живот, с седла долой. Подбежит городовой, взмахнет шашкой — и ему пулю. Но затем он стал думать, что пользы от этого будет мало — другие казаки и другие городовые немедленно его уничтожат.

Пускать оружие в ход надо не так, а обдумавши. Поэтому с демонстрантами он не пошел, считая, что там обойдутся и без него, а он сделает дело поважнее.

Вечером в трактире на набережной он встретился с Дядей — социалистом-революционером, выступавшим в доме либерального адвоката. Они видались уже несколько раз, и Епифанов убедился, что Дядя страшной ненавистью ненавидит царя, жандармов и капиталистов. В этой ненависти все было просто и ясно. Не нужно ни уговаривать, ни спорить, ни объяснять, надо убивать. Смерть врага — самый хороший разговор с ним…

— Они убивают нас медленной смертью, а мы их быстрой. Мы милосерднее, правильно я думаю? — спросил Епифанов.

— Ты думаешь правильно, — подтвердил Дядя.

Принесли водку и закуску.

За средним столиком сидели матросы с буксира, пили и таинственно, вполголоса разговаривали, поглядывая по сторонам. За остальными столиками были пьяные и полупьяные компании.

Но разговоров, обычных пьяных разговоров не велось. Говорили о том, что случилось сегодня днем в городе. Одни были участниками событий, другие очевидцами. Мастеровой в картузе с оторванным козырьком в сотый раз рассказывал, как бежал от него городовой и как он, пустив ему под ноги дубину, опрокинул блюстителя порядка на мостовую.

— Все они, сволочи, храбры, когда мы в одиночку, каждый за себя, а вот когда один за всех и все за одного, тут шалишь, кишка тонка.

Дядя выпил стакан водки и ел селедку с луком и холодной картошкой. Глаза его горели, он рассказывал о тюрьмах, провокаторах и жандармах. Это был страшный мир, в нем действовал только один закон: закон уничтожения.

— Враг тебя, а ты врага, — задумчиво говорил Епифанов, смотря в пылающие глаза Дяди. — Да, крепкий закон, другого не придумаешь.

Водки он выпил всего стопочку. Ненависть, которая опаляла его, была пьянее водки. Зачем же тогда зелье?

Два человека заслуживали смерти в первую очередь: Самойлов и полицеймейстер. Но казнь полицеймейстера требовала большой подготовки, с Самойловым обстояло проще… Надо начать с Самойлова.

— По утрам он распивает с управляющим кофе. Скажу: мне нужно к самому, важное донесение сделать. Допустят… Я его, товарищ Дядя, и представлю ко всевышнему.

— Одобряю! Я в вашем городе тоже скоро возьмусь за дело… Ты приведешь в исполнение, потом я… Я люблю бомбу… берет наверняка.

— Пуля, если подойдешь вплотную, тоже наверняка…

Вдруг подъехал казачий патруль. Урядник приказал закрыть заведение.

— Ничего не поделаешь, господа, — говорил хозяин, — прошу честью.

Дядя пожал Епифанову руку и ушел. Посетители шумели, ругали казаков, выходили нехотя, но в конце концов вышли все.

Остался только Епифанов, ожидая сдачи с трехрублевой бумажки, да детина, весь заросший черным волосом. Он и его женщина занимали отдельный столик и не обнаружили никакого желания уходить.

— Господин любезный, очень прошу, — уговаривал хозяин.

Господин любезный не отвечал, наклонялся к женщине, клал ей руку на грудь, ко рту ее подносил рюмку.

— Ну? — угрожающе спросил он хозяина. — Чего стоишь?

Хозяин развел руками и отступил. Епифанов все это видел. Теперь он нарочно задерживался, любопытствуя, что будет, если детина не подчинится казакам.

Еще добрые четверть часа просидел в пустом трактире заросший волосами детина, поил свою подругу вином и целовал ее в губы.

Женщина была скорее хороша, чем нехороша, — молодая, кудрявая, белотелая.

«Такие девки дорого себя ценят», — подумал Епифанов; в эту минуту в трактир вошли трое полицейских во главе с приставом и направились к детине.

— Да вот, не выходит он! — запричитал хозяин.

Детина медленно поднялся. Он был на целую голову выше всех присутствующих и предупредил:

— Не подходи!..

Будь это в другой день, полицейские, возможно, поостереглись бы. Но сегодня все они были злы, их гнали демонстранты, улюлюкали мальчишки, всему составу полиции губернатор за трусость и непринятие энергичных мер во время демонстрации сделал жесточайший выговор.

— Ты еще разговаривать! Бери его! — крикнул пристав.

Трое бросились на одного. Детина взмахнул кулаком, но он был пьян, оступился, его ударили по голове рукояткой револьвера, он упал. Женщина заголосила. Хозяин подбежал к ней и схватил за плечи, детине вязали руки, пристав, только что ударивший его сапогом, развернулся и всадил кулак в лицо женщины. Брызнула кровь.

Епифанов дрожал. Минутами он совершенно терял себя, ему уже казалось, что он выхватил револьвер, уже стреляет… Зубы его стучали, на лбу выступил пот, и, когда мимо него повели арестованного, он вышел следом.

То, что произошло дальше, не могло не произойти. Вся ненависть, вся ярость его сосредоточились на насильниках, избивших и тащивших в участок ни в чем не повинного человека. Сам собой обнажился револьвер, сам собой прогремел выстрел, и пристав, взмахнув руками, грохнулся на мостовую. Еще и еще нажимал Епифанов собачку, гремели выстрелы. Полицейские, бросив добычу, бежали.

Епифанов освободил от веревок арестованного, детина подвел его к фонарю и всмотрелся.

— Это ты? Вот грохнул! Вот, друг… грохнул… Пока буду жив, не забуду. И ты запомни: спас Павку Грузина.

Он побежал в переулок.

Епифанов никуда не побежал. Спотыкаясь, шел он мимо заборов, закрытых калиток и пустырей. В душе сразу стало спокойно и пусто. И вместе с тем было что-то такое, что напоминало радость: одного уложил. И как просто!

Впереди загрохотали колеса. Неслись брички, пролетки. Епифанов инстинктивно свернул в переулок, еще в какой-то.

Домой не пошел. Во-первых, могла заметить полиция, во-вторых, сейчас домой было ни к чему. Вот когда он все дело сделает, тогда подаст Насте весточку о себе.

Страшно захотелось спать. Спать, спать, во что бы то ни стало! Ночевал у продажной женщины. Она была высокая, широкая в кости и на вид жесткая. И глаза у ней были жесткие… Епифанов положил на стол полтинник, лег не раздеваясь на кровать и закрыл глаза… Женщина о чем-то спрашивала, нагнувшись к его лицу; он не отвечал, он видел полицейского на мостовой… и то, что будет завтра. Спать, спать… Он провалился во тьму.

7

Вечером Грифцов шел на собрание. Луговая улица — немощеная, и сейчас, после дождя, на ней всюду лужи… и такой бодрящий запах мокрой земли!

Ни извозчиков, ни дворников. Гуси, утки, мальчишки. Домиком учителя городского начального училища кончается улица, за ним малоезженный проселок и река.

Учитель, в синей косоворотке и белых холщовых штанах, в сандалиях на босу ногу, сидит на огромном валуне неподалеку от дома и читает книжку. Прямо против него в волны душистой весенней степи опускается оранжевое солнце.

Учитель сидит с книгой — это условный знак: значит, все благополучно, можно входить, — и Грифцов входит.

В последние дни аресты, аресты… Неизвестно, кто уцелел и придет на собрание. В квадратной комнате между широкими низкими окнами письменный стол. На нем ученические тетради и портрет молодой девушки с наивными глазами, — должно быть, невесты. На стенах фотографии Толстого и Чернышевского. Аресты колоссальные, местная жандармерия размахнулась! Собираются судить военно-полевым судом. Плеве решил идти напролом.