На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Я широко понимаю жизнь, — заговорил Глаголев. — Это мое кредо! Жизнь, Борис Андреевич, превыше всего. Жизни мы должны учить! Жизнь мы должны укреплять! А вместо этого приходят мальчишки, молодчики и начинают эту жизнь употреблять для достижения своих целей!

Адвокат морщил лоб, представляя себе картину, которую рисовал Глаголев, и старался отгадать: в какой мере Глаголев замешан в событиях? Что он замешан — адвокат был убежден. Притворяется он сейчас или не притворяется? Лицо хмурое, обеспокоенное, но глаза блестят: притворяется, бестия! А впрочем…

— Беспокойство местных фабрикантов и заводчиков понятно, — сказал Андрушкевич. — После утверждения государем нового курса в нашей дальневосточной политике всем ясно: запахло военными заказами! А тут забастовочки да бунтики. Одно из двух: либо уступать, либо подавлять забастовки казаками. Иначе заказы утекут за границу… Но я, как вы знаете, не сторонник казаков. Прошло времечко! Уступать надо. Реформы нужны. Вот Витте свалили, умнейшего человека, теперь допрыгаются.

— Вы полагаете, войной пахнет?

Адвокат подкатил к Глаголеву кресло и уселся.

— Вы знаете, я по роду своей деятельности осведомленнее других. Я вам скажу конфиденциально: Вильгельм Второй прислал своему родственничку и другу Николаю Второму письмецо, текст примечательный… Вот, извольте… — Андрушкевич достал из портфеля вчетверо сложенный листок бумаги. — Вот извольте, что пишет: «Для России великой задачей будущего является дело цивилизации азиатского берега и защита Европы от вторжения желтой расы… Я надеюсь, что, как я охотно помогу тебе уладить вопрос о возможных территориальных аннексиях для России, так и ты благосклонно отнесешься к тому, чтобы Германия приобрела порт где-нибудь, где это не стеснит тебя…» Каково?! Хорошее письмецо? А? Россию подальше от Европы, русские штыки обратить на Восток, а в Европе будет распоряжаться Вильгельм… Вот так творится история! Но скажу вам: наша буржуазия, разбираясь или не разбираясь в тайных замыслах Вильгельма, должна быть ему благодарна: Китай, Маньчжурия, Корея — это рыночки!

— Вы забываете про возможность войны.

— Мы с вами, Валериан Ипполитович, взрослые люди и мужчины. Война тоже содействует промышленности!

Спорить Глаголеву не хотелось, вопросы русской внешней политики мало его сейчас трогали. Он слушал, вставлял изредка фразы и продолжал думать о Грифцове.

Скорее за границу! Там будет бой. Там работают истинные революционеры. Если здесь можно надуть Цацыриных и Машенек — там никого не надуешь.

Андрушкевич продолжал говорить, но Глаголев уже давно не слушал его. Воспользовавшись паузой, он сказал:

— Все это, конечно, так, Борис Андреевич. И любопытно чрезвычайно… Но, однако, побредем в объятия Морфея… Меня что-то разморило: духота и волнения…

9

Когда Маша, после зубатовских событий, вернулась из Москвы в Питер, она сама еще не знала, что для нее Сергей Цацырин: уйдет он из ее жизни или останется. Иногда ей хотелось, чтоб он ушел, но тут же она чувствовала не радость, а досаду и такое чувство, точно ее обокрали.

До сих пор она не имела желания выйти замуж, то есть назвать какого-то мужчину своим мужем, готовить для него еду, стирать на него белье, спать с ним в одной постели. Девушка частенько старается выйти замуж потому, что надеется через замужество улучшить свою жизнь. Но Маша не собиралась замужеством улучшать свое положение. Она не принадлежала себе; она считала, что принадлежит организации, партии и что это положение — наиболее высокое из всех существующих.

Цацырин с юга каждую неделю присылал ей письма. Звал ее.

И вот, когда она думала о Цацырине, он никак не представлялся ей человеком, которого зовут «муж». Даже если она выйдет за него замуж, для нее он останется навсегда Сережей Цацыриным. Неужели вот так и приходит любовь?

Весной она отправилась к организатору Невского района Красуле и сказала, что, по всей вероятности, на днях уедет на юг. Причин не скрыла.

Красуля закинул ногу на ногу и кашлянул.

— Значит, там и останешься?

Я этого не решила, но поехать должна.

— Что ж, дело идет к лету, все наши интеллигенты любят разъезжаться на лето, почему не поехать и тебе?

Красуля говорил так, что Маша не могла понять: одобряет он ее решение или нет. Скорее всего, не одобряет. Маша ставила себя на его место и думала, что она, пожалуй, тоже не одобрила бы подобное желание члена своей организации.

Красуля встал и несколько раз прошелся по комнате, мимо письменного стола, на котором лежали стопки книг, мимо дивана, на котором сидела Маша, посмотрел в окно, на улицу, вымощенную булыжником. По улице проезжала вереница битюгов… цокот и грохот!

— Что ж, отправляйся!

Маша уехала. Ей казалось, что решила она все очень трезво. Приедет, встретится, посмотрит, взвесит. Но как только поезд отошел от петербургского вокзала, она почувствовала, что желание увидеть Сергея настолько сильно, с таким замиранием сердца она стала представлять себе свидание с ним, что поняла: ничего она не решит трезво.

Она попала в город после демонстрации, когда по улицам разъезжали отряды казаков, конной полиции, когда днем и ночью шли аресты.

Возможно, арестован и Сергей.

Эта мысль, обычная мысль каждого революционера, никогда ее не страшившая, на этот раз показалась страшной. На улице, где жил Цацырин, играли ребятишки, какой-то господин стоял, смотрел вдаль и курил… На что он смотрит? Шпик или не шпик?

Вошла в калитку. Хозяйка, молодая женщина, босоногая и уже загорелая, развешивала во дворе белье.

— Нет, не приходил и не ночевал, — сказала она и внимательно осмотрела Машу.

Маша была просто, но прилично одета: в синей жакетке, на голове вязаный платочек, в руке чемодан.

— Приехали, что ли?

— Приехала, — грустно согласилась Маша.

Подробные сведения о всем происшедшем она получила на явке в книжном магазине.

Цацырина она увидела вечером на собрании в квартире учителя и испытала такую радость, что долго не могла прийти в себя.

После собрания все выходили поодиночке; они вышли вместе. Фонарей на этой окраинной улице не было, вместо них светили звезды.

— Отцу и матери толком не объяснила, зачем уехала, — деловито говорила Маша, — привыкли к тому, что я частенько исчезаю… Но мать, думаю, догадалась, — все крестила меня, когда мы прощались, все крестила…

Как ни тяжел был обнаружившийся на собрании разлад между Глаголевым и Антоном Егоровичем… но ведь Маша приехала! Приехала, идет рядом… Взял ее под руку и повел широким шагом.

Маша хотела откровенно рассказать Цацырину, что ее приезд вовсе еще не означает того, что она будет его женой, надо еще присмотреться друг к другу, знакомы-то они не бог весть сколько времени, но сейчас, идя рядом с ним, она не могла этого сказать, как потому, что слова эти не имели сейчас для нее никакого смысла, так и потому, что сейчас никакие слова не могли иметь для нее какой бы то ни было смысл.

Смысл был в той жизни, в том счастье, которое, независимо от ее мыслей, намерений, событий в городе и разногласий между людьми, все сильнее определялось в ее мыслях и чувствах.

Все будет хорошо. Что бы ни было, все будет хорошо.

Отчего? Оттого, что он идет рядом?

Какая ты все-таки непонятная, жизнь: оказывается, счастье во всем мире будет оттого, что они с Цацыриным идут рядом!

Платок съехал с головы. Бог с ним, совсем спустила его на плечи. Ночь-то как тепла.

— Сереженька, Настя пригласила меня ночевать к себе. Обыск у них был, ничего не нашли… Поэтому сегодня там безопасно.

Они шли всё под руку, хотя местами идти под руку было неудобно. Шли по набережной, мимо кабачков, откуда доносились запахи жареного мяса, горького масла, вина, звуки гармошки и песни хриплыми голосами вразнобой.

Потом спустились по лесенке к самой реке и пошли вправо, подальше от огней.

Кто-то шел по берегу быстрым легким шагом, нагонял их, прошел совсем близко, задержался.

— Настя?!

— Предают всех военно-полевому суду!.. Епифанова тоже взяли. Вот жизнь проклятая. Сережа!.. — Она помолчала. — Вы куда? Ко мне? Переночуете в тайничке. Сережа его знает. Студентов арестовали целый десяток! А разве здесь дело в студентах?

Она говорила глухим голосом, однако в нем не было печали и безнадежности, и шла она легко и быстро, не так, как идут опечаленные. Она не хотела смиряться, она решила бороться до последнего за своего Епифанова.

— Защищать будет Андрушкевич… столичный адвокат, говорят — толковый.

Поднялись по тропинке к хижине.

Маленькая лампа висела на стене. Хорошо, что неярок свет, пахнет душистой травой, соленой рыбой, чай горяч.

— Выпейте по кружке и не задерживайтесь. Я думаю, не придут они больше, а все-таки… береженого и бог бережет.