На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Цацырин! Слава богу, Цацырин!

Еще четверо!

Глаголев вошел осторожно, чопорно поклонился, скорее — одной своей бородкой.

Садится у окна, вынимает сигару, перочинным ножичком отрезает кончик.

— Так-с, — говорит он, закуривая, ни к кому не обращаясь, но Грифцову ясно: этим словцом Глаголев подвел свой глаголевский итог всему тому, что произошло.

Кого Грифцов не ожидал, это Машу Малинину.

— Маша! Когда же ты приехала, Маша?

— Вчера вечером… — Синие Машины глаза спокойны, хотя она приехала в самый разгар арестов, в самый разгром организации.

— Считаю, что больше нам не следует ждать, — сказал Глаголев. — В настоящей обстановке длительное пребывание вкупе — опасно. Откроем совещание… Думаю, не будем выбирать председателя, нас мало… Я первым возьму слово. У меня нет слов, для того чтобы выразить возмущение, негодование. — Голос его сломался. — Как старший, я просто вас, Антон Егорович, призываю к ответу. То, что вы здесь учинили, чудовищно. Вы разгромили всю местную социал-демократическую организацию. Движение, которое так много обещало, делами рук ваших не существует. Жандармы пируют! — Голос его опять сломался. — Прошу присутствующих оценить это, с позволения сказать, руководство нашим товарищем всеми происшедшими событиями! Кроме того, в городе был организован погром!

— Кто громил? — спросил Цацырин.

— Не уточняю. Повыбивали окна, высаживали двери, ломали кусты, деревья, на улицах валялись раненые, растоптанные, и, наконец, — убит пристав! И это в то время, когда земцы и либералы, когда все русское общество встает в стройные ряды?! Утверждаю: люди типа товарища Антона из личных, не боюсь этого слова и повторяю, из личных побуждений вызывают, развязывают страсти, недостойные человека, и губят русскую революцию!

— Неправда! — воскликнула Маша.

— Надо уметь сдерживать свои порывы! — поучающе, со спокойным достоинством повысил голос Глаголев.

— А без меня люди разве не вышли бы на улицу? — спросил Грифцов.

— Вышли бы, но в десять раз меньше, и не буйствовали бы, и не громили бы. Адвокат Андрушкевич говорит: «Этак можно всю Россию разнести». Андрушкевич — виднейший прогрессивный общественный деятель… Он ведет самые ответственные процессы, он защитил многих революционеров!

— Присутствующие здесь товарищи все согласны с Валерианом Ипполитовичем Глаголевым? — спросил Грифцов.

Глаголев фыркнул. Он фыркал всегда, когда пытался и не мог сдержать возмущения. Фыркнув, он произнес по слогам:

— Пре-да-тель-ство! Я вас определяю одним словом: вы — ленинец!

— Да! ленинец! И до последнего вздоха! — Слова эти вырвались у Грифцова сами собой. — Да, жертвы! Да, нас разбили! Но мы своими собственными глазами видели свою силу. Враг бежал с поля боя, а потом спохватился, организовался и напал. Но будет час, когда ему более не удастся ни организоваться, ни напасть. Товарищи, я спрашиваю вас: разве без жертв возможна борьба и победа? Вы, Валериан Ипполитович, хотите воспитать из рабочего класса трусов и осторожненьких! А рабочие не хотят быть трусами и осторожненькими! Рабочий класс — боевой класс! Мы должны растить революционера, народного трибуна, умеющего выдвигать и осуществлять смелые планы. Где и каким образом можно выковать эти кадры? В кабинетах, среди книг и размышлений? Нет, на фабриках и заводах, в огне стачек, на улицах, на баррикадах! А революционер вашего типа, товарищ Глаголев, это человек в своем профессиональном искусстве беспомощный, неопытный, неловкий, он боится даже и помыслить о борьбе с политической полицией и политическим противником! Какой же это, с позволения сказать, революционер?

Прошла минута, другая, в комнате молчали. Молчали потому, что поняли, поверили, приняли? Или наоборот?

— Я знаю вашу точку зрения, — насупился Глаголев, — однако ни один социал-демократ не может ее принять: вы считаете, что революция близка, что она свершится чуть ли не завтра, и вы хотите к этому делу припустить не только профессиональных революционеров, но целиком весь рабочий класс! Не спорю, господам рабочим должно быть лестно, когда их объявляют гегемонами грядущей революции, но, по сути, это нечистоплотное заигрывание! Мальчишество! Вы погубите все! Я требую осуждения ленинца Грифцова, который ведет подрывную антиреволюционную работу, прикрываясь трижды революционными лозунгами!

Глаголев стоял и опирался на трость. Высокий, широкоплечий, с большой головой, с бледными, раздраженно сверкавшими глазами.

Солнце давно закатилось, за окнами потемнело, в комнате тоже… Дверь осторожно отворилась, вошел учитель, опустил шторы, зажег настольную лампу под папочным абажуром. Яркий квадрат света, отраженный абажуром, падал на письменный стол, оставляя комнату в полумраке.

— Может быть, темно? Зажечь верхнюю лампу?

— Спасибо, очень хорошо, — сказал Грифцов.

Учитель, наверное, думает, что здесь собрались боевые товарищи, преданные делу и друг другу революционеры, а здесь вон что творится!

Учитель вышел на цыпочках, бесшумно притворив дверь. Глаголев продолжал стоять. Цацырин спросил:

— Товарищи, что происходит? Я? конечно, в революционном деле маленький человек, азбуку еще не научился читать, в этом товарищ Глаголев прав, но, товарищи, я рабочий. Мы не можем больше терпеть! Слышите, товарищ Глаголев! Вы умно говорили, а верить я вам не верю, и поверят вам только трусы и хозяйские прихвостни!

— Позвольте, позвольте! — воскликнул Глаголев. — Вы так авторитетно…

Но Цацырин не позволил себя перебить:

— Мы действуем правильно. Как указывает Ленин в своей книге «Что делать?»… Кто с нами не согласен, пусть уходит из этой комнаты и не мешает нам. Сейчас мы будем решать, что нам делать завтра. Правильно я говорю, Антон Егорович?

Глаголев усмехнулся. Несколько секунд он что-то собирал на подоконнике — портсигар, спички, потом медленным, важным шагом вышел из комнаты.

8

Он лежал в постели, но нечего было и думать о сне!

Прежде всего, каждую минуту он ожидал ареста. Всю жизнь он вел себя так, чтобы не бояться ареста, а тут попал в общую кашу, и не сегодня-завтра в вечерний или ночной час раздастся стук в дверь и грубый мужской голос крикнет: «Телеграмма!» — или что-нибудь в этом роде.

Надо, было уехать из города вчера или даже позавчера. Но он не мог уехать до собрания, на котором должен был выступить с анализом всего происшедшего и разоблачить преступную демагогию Антона. Разоблачил? Нет, ничего не вышло. Почему? Неужели Грифцов говорил более убедительно?

На страсти действует! Пользуется хаосом первобытнейших чувств. Подлыми средствами идет к подлой цели!

Глаголев лежал вытянувшись на постели, вспоминая сегодняшнее собрание, в тысячный раз повторяя свои слова, дополняя сказанное новыми доказательствами, новыми доводами. Жаль, что не упомянул про группу «Освобождение труда». Надо было упомянуть и про ихнего Мартова, который не выдержал и выступает против ленинского централизма!

И чем больше Глаголев думал, тем для него становилось несомненнее, что Грифцов действует так либо потому, что хочет во что бы то ни стало захватить в свои руки власть над движением, страдает манией величия и жаждой власти, либо он — предатель. Царя надеется запугать забастовками! Кто этому поверит?! Одним ударом выдал жандармам всю организацию — вот что на практике.

Больше здесь нечего делать. Бой будет за границей, на съезде.

Соседний номер в гостинице занимал адвокат Андрушкевич.

За стеной слышались шаги, — значит, не спит.

Глаголев спустил ноги с постели, натянул штаны, обулся, постучал к соседу.

— Можно, можно, — раздался басок.

Адвокат расхаживал по комнате в нижней шелковой рубашке и домашних туфлях; карандаш в золотой оправе и плотный, белый лист бумаги лежали на столе. Рядом с диваном — чемодан, лаковые ботинки. «Так и разъезжает знаменитый адвокат по матушке России, и гонорары, гонорары!..»

— Да, события! — сказал Андрушкевич. — Каково? Так ахнули, что во всех концах России отдалось! А теперь военно-полевой суд! Но я, Валериан Ипполитович, буду защищать!

— Вы же не одобряли этого аханья? — усталым голосом проговорил Глаголев, опускаясь в кресло и чувствуя, что в присутствии этого розовощекого здорового человека обретает некоторое успокоение.

Андрушкевич беспорядков не одобрял, но, если он выступит на процессе, имя его, и без того значительное, вырастет в сознании русской либеральной интеллигенции до гигантских размеров.

— Я широко понимаю жизнь, — заговорил Глаголев. — Это мое кредо! Жизнь, Борис Андреевич, превыше всего. Жизни мы должны учить! Жизнь мы должны укреплять! А вместо этого приходят мальчишки, молодчики и начинают эту жизнь употреблять для достижения своих целей!