На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

На этот раз артельщик не отозвался на ее голос, не поднял головы, а продолжал доставать из ящика кредитки, мусолил пальцы, отсчитывал.

— Господин Прохоров, что это, штраф? Или, может быть, вы не за все время выдаете?

— С кого штраф, с того штраф… Выдаю сполна…

— Господин Прохоров, как же сполна? Мне шести рублей недодали…

— И мне…

— И нам…

Женщины, волнуясь, развязывали платки, расстегивали жакетки.

— Что же это такое? А мне так восьми рублей недодал!

Настя подошла к самому столу:

— Господин Прохоров!..

— Сорок лет я уже господин Прохоров, — сказал артельщик, смотря в Настины глаза и забывая в этот момент, что глаза красивы, и вся женщина красива, и что он хочет иметь ее в своей постели. — Сорок лет я уже господин Прохоров… У меня табель. В табеле все про вас расписано. Идите к мастеру или к управляющему.

Фабричные вышли во двор. Дул холодный северный ветер, тучи задевали за трубы, моросил дождь.

В конторе управляющий играл в шашки с полицейским приставом. Полтора десятка полицейских топтались в передней комнатке, между старыми шкафами и баком с водой.

Полицейские оглядели Настю и других женщин, однако пройти в контору не помешали.

— А вот и Настя пожаловала, — сказал управляющий, отрываясь от шашек. — Поздно, милая, задерживаешься. Работу кончила, деньги получила — беги домой… А то мужик любить не будет.

Настя сказала хриплым голосом, оглядываясь на подруг, которые толпились у дверей:

— Господин управляющий, ваше высокородие… что ж это такое, мне на шесть рублей меньше выдали… А вон Левшиной, так и на все восемь.

Управляющий мизинцем послал в бой пешку, пристав поправил портупею и покрутил ус.

— Недовольна, что на шесть рублей меньше! — удивился управляющий. — А вы, девки, тоже недовольны?

— С голоду подохнем, — крикнула Левшина. — Сначала по губам помазали, а теперь гроши выдали. Трое детей у меня, на что жить, четыре рта…

Управляющий опять тем же мизинцем двинул пешку.

— Скажите пожалуйста, я виноват, что у ней четверо ртов. О чем думала, когда рожала? Думать надо… За сладеньким все вы тянетесь, а потом хозяин да управляющий виноваты. Я, что ли, помогал тебе зарядиться?!

Пристав захохотал и снова покрутил ус. Багровый румянец выступил на Настиных щеках. Пристав посмотрел на нее и предупредил:

— А ты, милая, не волнуйся!

— Снижены расценки, — сказал управляющий. — И еще будем снижать. Объяви там всем… Кризис, поняла? Другие капиталисты закрывают фабрики, а господин Самойлов только просит вас попроще жить. Когда будет возможность, вернемся к старым расценкам.

Пристав встал, оправил шашку и пошел на женщин.

Настя невольно попятилась.

— Но, но, милая, — говорил пристав, упираясь ей ладонью в грудь. Прошу очистить помещение и все прочее… Ну что стоите? Бунтовать хотите?

— Господин начальник! — крикнула Левшина. — Отроду не бунтовали, что это вы нас так обзываете?

Пристав подмигнул полицейскому:

— Савчук! Быстренько у меня!

Полицейские ввалились в контору, толкали, хватали, поддавали коленками, за минуту очистили помещение.

На дворе, у ворот, у высокой красной кирпичной стены, стояло еще два десятка полицейских, за ними волновалась толпа фабричных.

— Ну, как там?

— Снизили расценки! — сообщила Настя, — И еще обещают снижать. Что нам теперь делать, с голоду подыхать, что ли?

К ней шел полицейский офицер:

— Расходись… Не разговаривать у меня здесь!.. Дома поговоришь!..

— Господин офицер, не прикасайтесь ко мне!

— Смотри-ка, не прикасаться к ней!

Полицейские подхватили ее под груди.

Настя пришла в свою хибарку черная от гнева и обиды.

— Я ведь иного и не думал про твоего Самойлова, — сказал Епифанов…

Волновались фабричные Самойлова, волновались все мастеровые и рабочие города и из чувства солидарности, и потому, что вслед за Самойловым стали снижать расценки и на остальных предприятиях.

Цацырин был этими событиями застигнут врасплох. Что делать? Такая великая сила — общее недовольство, но как и куда ее направить?

Епифанов сообщил, что зван в дом местного либерального адвоката, где революционер, по кличке Дядя, бежавший из ссылки, прочтет доклад. И что он, Епифанов, имеет позволение пригласить с собой и Цацырина.

Много всякого народу собралось в доме адвоката. Приезжий призывал к немедленной борьбе с самодержавием. «Если ты честен, поднимайся! Одного за другим… царей, министров, генералов, губернаторов, полицеймейстеров…»

Цацырин сидел в уголку, видел спины, плечи, затылки, а над ними худое лицо с горящими глазами и руки, то сжимавшиеся в кулаки, то бросавшиеся вперед хищно растопыренной пятерней.

Цацырин должен был сознаться: речь неизвестного произвела впечатление и на него. Действительно, пора! Но вместе с тем он чувствовал в этой речи что-то такое, что настораживало его. Но что? Хотел сформулировать и не умел. Неподалеку сидел Епифанов, выпрямившись, вытянув шею, с красными пятнами на щеках.

Что же неправильного в той программе борьбы, которую предлагал неизвестный революционер?

Кончил, его обступили. Адвокат, хозяин квартиры, жал ему руки, девушки, гимназистки и негимназистки, проталкивались к нему, юноши с мрачными глазами и сурово поджатыми губами держались в стороне, готовясь подойти к учителю, когда восторги поостынут и можно будет говорить о деле.

Цацырин тоже подошел.

— Да, мы, социалисты-революционеры, вступаем в единоборство с самодержавием, — отвечал Дядя миловидной девушке в коричневом платье. — Мы отдадим всю свою кровь, но заставим царя пасть на колени.

Он гордо поднял голову, и во взгляде его Цацырин прочел упоение.

Епифанов и Цацырин возвращались вместе. Шагали, как солдаты, в ногу по бульвару между каштанами и молчали. Наконец Епифанов сказал:

— Вот это я понимаю! А то мы листовочки разбрасываем, а городовые, Сережа, их подбирают. Забастовкой стращаем. А что капиталисту наша забастовка? А тут человек подошел, пулю в лоб — и с седла долой. Небось поостерегутся тогда сосать из нас кровь.

Цацырин слушал товарища и старался найти то верное и четкое, что должно было определить его собственные мысли и чувства. Но впечатление от выступления приезжего было настолько сильно, что он не мог найти ничего столь же сильного для возражения.

«Но ведь это же от «Народной воли»! — сказал он себе наконец.

Уходить в эту минуту к себе, в одиночество, не хотелось, и Цацырин свернул к Епифанову.

— Настя, ты все корила нас, что нет среди нас Степана Разина, — сказал Епифанов жене, — а вот слушал я сегодня одного человека, так он, ей-богу, Степан Разин. Встаньте, говорит, как мужчины, и кровь у них возьмите. Кровь брать надо! Уговорами не уговоришь.

— Кто ж этот новый Степан Разин?

— Назвался Дядей. Был и выбыл — и все у меня в душе повернул.

Против ожидания Цацырина Настя отнеслась к известию о проезжем революционере осторожно. Она налила всем по тарелке борща, а остатки, где были фасоль, грудинка и картофель, поделила между мужем и гостем.

— Так он куда тебя звал, Епифанов? В шайку, что ли?

— Вроде что в шайку.

— И ты вступил?

— Не вступил, дурак!

— Ну и слава богу!

— Чего же «слава богу»? Ты же все плакалась по Степану Разину? Нет, мужикам бабу никогда не понять!

Епифанов снял с веревки около печи полотенце, вытер лицо. Движения его были замедленны и торжественны, как у человека, который узнал нечто чрезвычайно важное и о себе самом думает теперь гораздо значительнее.

Цацырин стал говорить о кружках, о просвещении, без которого невозможно ничто. Епифанов слушал его равнодушно.

— Нет, братец, кружок есть кружок… Напиши кружок на бумаге и увидишь попросту — ноль. А тут подошел, пулю в лоб — и с седла долой!

— Наше дело — рабочее, весь рабочий класс, понимаешь? Солидарность, а не пуля в лоб!

— Понимаю, что кишка у тебя тонка. Тут надо свою жизнь отдать, а ты мне зубы заговариваешь.

Расстались холодно, недовольные друг другом. Цацырин спускался по тропинке. Были уже сумерки, а Епифанов все стоял наверху, крутил цигарку и, прикуривая, ломал спичку за спичкой.

3

С раннего утра Грифцов знакомился с городом.

Город был южный, все здесь было не так, как в Питере или Москве. Жаркое солнце, пышные бульвары, многоводная река, полная пароходов, буксиров, барж; базары, громкий, шумливый торг. Извозчик провез его по заводским кварталам, мимо заводов «обществ» бельгийских, франко-русских и прочих. Далеко живут хозяева, капиталисты и банкиры, а здесь, на русской земле, стоят их заводы… Вот судьба русского человека!