Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Вот и все хлопоты!

Напутствуя, Штример сказал, разумеется, не без улыбки:

– Крепостному приятно получить вольную, не так ли? И не стоит, Юра, сетовать на понижение статуса, – архитектурный факультет располагался на третьем этаже, а искусствоведческий – на втором. – Да, судьба опустила вас на этаж, но… временно, вы подниметесь! – и ещё Штример добавил вполне интригующе: – У вас теперь будет больше времени, чтобы смотреть на Запад.

Хотя – сообразил! – никакой интриги!

Окна обоих факультетов смотрели на фасады и крыши Пятой линии и дальше – на Запад, но теперь, опустившись с третьего на второй этаж, потеряв в широте обзора, Германтов, действительно, мог куда чаще, чем прежде, когда возился с подрамниками, постоять у окна: он смотрел на Запад, и где-то там, впереди, над невидимым заливом, к которому катила воды свои Нева, за мачтами, решётчатыми кранами верфей, порта розовело под вечер небо, расцветали закатные облака, и это розовое завтра день за днём и год за годом влекло и радостно обманывало его…

Не странно ли? Тянула ли, не тянула когда-то и где-то жребий его душа, а он, сказав Шанскому «да», похоже, вытянул счастливый билет!

– Тебе повезло, – нашёптывал, обнадёживая, внутренний голос, – тебе заслуженно повезло!

Ещё бы: из вязких ощущений приниженности, угнетённости он чудесно взлетел на седьмое небо.

А опустился – на законное место своё, в первом ряду.

Он даже готов был сделать шаг вперёд из первого ряда.

Неординарный шаг в неизвестность, ту, что за горизонтом?

Германтов многим недоволен был в себе и в своей жизни, очень многим, как же иначе, но теперь он радостно заворочался в постели – билет не обманул; не зря о нем будут говорить – счастливчик-везунчик, как быстро и непринуждённо всего достиг. Но тогда – забыть, поскорее забыть хотел он свои мучения, теперь же вспоминал их с ностальгической нежностью. Всё, что выпало ему, – было на пользу, всё-всё… Какой устремляюще-полезный приобрёл опыт. Нанюхался красок, лаков, помесил и помазал – спасибо Махову! Потом – спасибо Бусыгину, своевременно понудившему, обозвав кастратом, свернуть и не угодить в тупик! – промучился с проектами, пуд соли съел, постигая таинственные зависимости между планами, фасадами, разрезами. И вдруг он, несостоявшийся живописец, несостоявшийся зодчий, дивную жизненную силу, дивную свободу и лёгкость ощутил в себе, ощутил вновь, как и тогда, когда читал про Тонио Крегера, но как-то практично и непререкаемо-твёрдо ощутил, что жребий не подвёл. Не зря ему так везло с детских лет: шла война, многие его ровесники голодали, мёрзли, болели, умирали, а он – рассматривал разноцветные снега, листал иллюстрированные журналы в жарко натопленном деревенском доме. И потом неизменно ему везло. Когда ещё признавался он за гостевым столом у Гервольских, что было бы интересно ему словами объяснять видимое, изображённое, и тем более невидимое, как бы прячущееся за изображённым, и вот, пожалуйста: он явно обладал талантом, который обрёл вдруг свою направленность, и при этом он, подсказывал внутренний голос, первый, первый! – спасибо Шанскому. Да, Анюта, Махов, Соня, Бусыгин… А теперь вот и Шанский, будто бы дурака привычно валяя, оказывается, решительно повлиял на его судьбу! И снова уже было вольно и интересно Германтову, как когда-то, когда он слушал Анютины рассуждения и истории, когда что-то обсуждал с Соней, а потом, задумавшись, прохаживался под пронизанными солнечными иглами каштанами по бульвару – туда-сюда, от оперного театра до памятника Мицкевичу и обратно. Да, оставаясь в лабиринтах каменной крепости академии, он опять выпущен был на волю! И такая учёба, если активное самообучение на искусствоведческом факультете стоило бы называть учёбой, была ему в радость. Как умно шутил-балагурил Шанский, когда отмечалось в убогой, с голубыми пластмассовыми столиками на железных ножках, подвальной пивной на Шестой линии, напротив аптеки Пеля, новообращение Германтова? «Нас мало, но мы в тельняшках!» – с несколько неожиданного восклицания начал Шанский свой возвышенный спич, раскидывая по сумеречной пивной искры обводяще-вдохновенного взгляда и поднимая, как заздравную чашу, тяжеленную многогранную кружку с «жигулёвским».

В тельняшках?

Не укалывал ли он Германтова намёком на безуспешное, если не сказать, позорное по итогам своим, пребывание какое-то время его, кастрата живописи, под началом боцмана Бусыгина?

– Давным-давно это начиналось: Данте, Джотто, Боттичелли, Карпаччо, Сервантес, Шекспир… – неожиданно, хотя и с привычным апломбом развивал свой спич Шанский – Всё большое, всё великое, что было создано их отважными прозорливыми перьями и кистями, конечно, в первозданности своей никому уже не дано прочесть и увидеть, произведения их веками углублялись-обогащались, ибо трансформировались во времени, обрастали домыслами-интерпретациями и превращались по сути в художественные мифы. Между великими именами и нами – многовековая толща интерпретаций! И толща эта стала нашим магическим кристаллом. Но, – Шанский уже будто бы не в пивной с подслеповатыми, поджатыми к потолку окошками в амбразурах мощной стены витийствовал, а в торжественном учёном собрании, – накопление интерпретаций было естественным, неторопливо-плавным, почти неощутимым процессом усложнения-развития каждого произведения внутри единой христианской культуры, которая терпеливо оберегала-взращивала и наращивала свои смыслы, ценности. И тут, заметьте, в нашем присутствии, словно дожидалась мировая история нашего незашоренного поколения, порвалась вдруг связь времён, ура! Где теперь большой смысл, где, по-простонародному говоря, – прорычал-прокартавил, – нарратив? Превратился в крошево, как в почитаемую руину? Дудки! Цельный мир, – сымитировал зубовный скрежет, – продолжает дробиться на частности в наших головах и глазах. И, стало быть, время великих творцов, художников и архитекторов, когда-то, как казалось, в исходных посылах своих раз и навсегда навязывавших нам свои вечные, уникальные и неповторимые, единожды и непререкаемо закодированные истины, безвозвратно ушло, теперь – наше время, и мы им, временем раскрепощения, временем решающих перемен, воспользуемся, как бы ни брыкались дряхлеющие ослы, навьюченные традициями; мы напишем свою великую хартию вольностей, и наново оживёт искусство. Si o no? – опять перешёл для убедительности на итальянский. И тут Шанский совсем уж неожиданно, громко и с пафосом, как если бы голос его усиленно зазвучал из радиорепродуктора на праздничной демонстрации, пропел: – Нам ли стоять на месте, в своих дерзаниях всегда мы правы, – он опять обвёл пивную победоносно-вдохновляющим взглядом, потом в наступившей тишине похрустел ржаным солёным сухариком. – Толкователи-интерпретаторы, поскорее развязывайте и удлиняйте непростительно языки, точите, превращайте в стилеты и штыки перья, каждый осколочек некогда больших смыслов нам надо теперь наново и актуально интерпретировать… Правда, – предупреждал Шанский, уже выразительно пялясь только на Германтова, – работёнка тебя, Юрий Михайлович, сбежавшего из практических сфер искусства в витания в эмпиреях, ждёт муторная, впору бы давать бесплатное молочко за вредность: тебя теперь будет изводить потаённая зависть-ненависть к творцам, которыми тебе надлежало бы по штатному расписанию восторгаться. Учти, искусствоведу трудно избежать комплекса сальеризма, иным из величайших творцов, мифологизированным титанам, будь они рядом с нами, хотелось бы в вино яд крысиный подсыпать…

Глотнул пива, ещё.

Поставил кружку на стол.

– И реакции на нас, расшифровщиков тайн и интерпретаторов, соотвествующие. Иные из художников считают искусствоведов, лишающих их собственности на тайны, грабителями и даже – убийцами… Не удивляйся, не пугайся – мнительные художники правы в известном смысле: нам будто бы свыше выдана лицензия на отстрел…

Да, спасибо Шанскому, какие ироничные, но ободряюще точные он находил слова: ты отторгнут самим искусством не по причине профнепригодности, а для того, чтобы стать его, искусства, искушённым интерпретатором.

Что за миссия была у него – надоумить, зажечь?

А в тот день бабьего лета… Решительно не мог Шанский остановиться! И после пивной, накачавшись «жигулёвским», шли они, пьяные и счастливые, вдвоём через Васильевский остров, догрызая прихваченные Шанским сухарики. Шли по Большому проспекту в сторону Гавани, порывы солнечного ветра шелестяще обрушивали на них град желудей, а Шанский всё не мог успокоиться, красноречиво обращая Германтова, и так уже обращённого, в новую веру.

– Нам, с лицензиями на отстрел в карманах, – рассмеялся, – не к лицу смирение. Поэтическое чувство выпадает в залповые аффекты вроде бы из ничего, фантазирует без явного повода, вот и нам пора бесстрашно открывать в себе психотипы художников-новаторов. Мы в своих интерпретациях великих произведений должны быть такими же, как они сами, художники-новаторы – неуёмными и неудержимыми в извлечении на свет тёмных тайн, смелыми и дерзко-агрессивными экспериментаторами, решительными и динамичными разрушителями канонов.