Сильные впечатления - Сергей Магомет

Мама элегантно присела на край кровати. Ее брови напряженно сдвинулись, она была близка к панике, глядя на безутешные рыдания дочери. Маша была уверена, что мать не так тронута ее слезами, как раздражена тем, что Эдику снова пришлось вызывать ее по телефону, словно «неотложку».

– Послушайте, мама дорогая, – сказал он ей, – не могли бы вы немедленно приехать и разобраться с вашей родной дочерью?

Особенно неприятным было то, что это уже вошло в систему, причем Эдику удавалось присвоить все права ущемленной стороны, и он с полным правом мог высказывать свое неудовольствие, называя Машу «ее дочерью». В такой ситуации просматривалась своеобразная психологическая преемственность. В свое время, как только Маша чемто не угождала маме, то автоматически переименовывалась в «дочь своего отца». Точно так же, как теперь из просто Маши, жены Эдика, она превращалась в «дочь своей матери», что звучало почти судебным определением.

Поскольку слезы из Машиных глаз продолжали катиться не переставая, мама подумала и решила сменить тон. Ее голос тут же наполнился «пониманием» со всеми возможными оттенками сочувствия. По ее лицу было видно, что она лихорадочно листает в уме уже подзабытого доброго доктора Спока, который, помниться, ради детей даже не гнушался объявлять пожизненную голодовку. Увы, мама не находила нужной страницы и нужного абзаца, где бы содержались рецепты по поводу того, как вызволить великовозрастное дитя, девочку не только взрослую, но и замужнюю, – как вызволить ее из пучины нравственного конфликта, когда она дошла до той точки безысходности, где самоубийство представляется не тягчайшим грехом против нашего православного бога, а блаженным освобождением от горчайшей земной юдоли.

– Я больше не хочу жить, мама. Я ненавижу жизнь!

Таким образом суицидные настроения дочери были налицо.

– Но у тебя прекрасная жизнь, Мария. Какого тебе рожна, дурочка? Чего ты добиваешься?

– Прекрасная жизнь, мама! О чем ты говоришь? Посмотри, я стала как бочка! Я вешу уже почти сто килограммов!

– Ну и что? – удивилась мама. – Почему ты должна отказывать себе в еде?..

– Да разве в этом дело?

– Посмотри, какая у тебя прелестная квартира! А вид, вид какой – прямо на золотые купола! Разве каждый может похвастаться таким видом?

– Мама, – заголосила Маша, – я хочу работать, а он мне не разрешает!

– Разве у вас проблемы с деньгами?

Мама ужаснулась, предположив, что у Эдика не клеится с бизнесом. Неужто она ошиблась и выдала дочку за никчемного человека? Неужто Эдик так плох, что даже влиятельный папаша махнул на него рукой?

– Нет, мама, не в этом дело, – бессильно выдохнула Маша. – Просто я хочу работать. Я не хочу быть пустым местом. Разве для этого ты устраивала меня в спецшколу, разве для этого я участвовала в олимпиадах? Ведь я мечтала учиться на факультете журналистики!

…

Мать расстроенно взглянула на нее и покачала головой.

– Ты же бросила учебу, – удивленно напомнила она. – Ты же вышла замуж. Разве мало развлечений? Притом у тебя такой замечательный муж – Эдик Светлов!

В общем, было утро, и Маша лежала донельзя зареванная и с затекшими членами. Дрожащие пальцы с трудом держали хрустальный бокал с экологическичистым освежительным напитком.

Единственное, что она точно знала, это то, что жизнь пропала, что все безнадежно испорчено.

Кстати сказать, хрустальный стакан в ее руке (всего в сервизе их предполагалось двенадцать штук) явился решающим аргументом Эдика, когда обратился с упреками к теще. Дело в том, что в течение прошедшей ночи одиннадцать из них Маша расколотила во время очередного семейного разбирательства, поскольку испытывала острый недостаток в доводах словесных и, вообще, от отчаяния. Подобные ежедневные разборки с Эдиком заканчивались одинаково – то есть ничем. Маша снова усаживалась перед телевизором. Ей даже лень стало пройтись по магазинам, чтобы присмотреть себе чтонибудь эдакое. Она объедалась жирным, соленым, сладким и острым. Вообще, жевала все, что попадалось под руку, заливая это ненормируемым количеством пива. Иногда среди дня усаживалась в уборной и впадала в состояние прострации. Ей казалось, что она уже агонизирует. Она давно отчаялась найти чтонибудь, что могло заполнить ее жизнь в промежутках между превратившимися в некий предшествующий безудержному чревоугодию ритуал – поездками с водителемохранником в магазин – выбирать и закупать жратву. Эдик неукоснительно требовал от нее отчета в том, сколько и по какой цене было приобретено. Сам он возвращался домой к девяти или к десяти вечера, чтобы по неискоренимой советской привычкой потешить себя за ужином программой «Время». К тому же во время новостей он был избавлен от необходимости беседовать со своей на глазах расползающейся женой.

– Прошу тебя, Эдик, – начала она взывать к мужу накануне вечером, – неужели мы не можем нормально поговорить? Обещаю не повышать голос и не плакать. Пожалуйста, Эдик! Просто мне надо спросить тебя кое о чем. Оставь свой проклятый телефон хотя бы на одну минуту! – вскрикнула она, поскольку тот поднялся с явным намерением запереться у себя в комнате.

Крик перешел в истеричный визг, который быстро достиг максимального регистра и, без сомнения, был услышан тремя этажами выше и тремя этажами ниже, несмотря на добротность сталинских перекрытий.

– Я отказываюсь с тобой разговаривать, – заявил Эдик, досадливо отмахиваясь переносными телефонами. В каждой руке по «билайну». – Да, отказываюсь. Надоели твои слезы и твой визг! Соседи решат, что мы некультурные люди. А то еще снизу прибежит охрана, подумают – у нас ЧП…

– Ладно, Эдик, – прошептала она и, собрав последние силы, взяла себя в руки. – Теперь ты видишь, я не плачу и не кричу. Теперь ты можешь меня выслушать?

– Чего тебе от меня надо? – наконец сказал он, неприязненно оглядывая Машу с головы до ног.

– Прошу тебя, Эдик, – взмолилась она, – Я хочу устроиться на работу. Пожалуйста, позволь мне работать. Большинство жен воюет с мужьями, требуя побольше денег. Я же просто хочу чувствовать себя человеком. Я хочу работать.

– Нет, я не хочу, чтобы моя жена работала, – отрезал Эдик. – Я не хочу, что за моей спиной шептались: «Этот жадный еврей даже свою жену заставляет пахать!» Зачем мне этот геморрой? В конце концов, дома тоже достаточно работы. Почему бы тебе как следует не заботиться о своем муже, а?

Кажется, он ее просто не слышал, как если бы она вдруг заговорила с ним на иврите, которого он не знал. Как растолковать ему элементарную вещь: дело не в деньгах, которыми, если уж быть до конца точным, он ее не так чтобы осыпал. Пропади они пропадом, его деньги. Работа – это то, что необходимо для душевного и умственного здоровья. Это ее единственная надежда на спасение… Она была готова устроиться куданибудь обыкновенной секретаршей… Но Эдик упорно твердил одно:

– Я категорически против, чтобы моя жена работала. Да еще какойнибудь подстилкойсекретаршей. В нашей семье это не принято. Не принято – и весь разговор.

– Но если только для начала… Только пока не найду чтото более достойное…

Он пристально посмотрел на Машу, а потом поганенько хохотнул:

– Если уж тебе так нетерпится, можешь обслужить меня прямо сейчас, а потом свари кофе. Считай, с этого момента я принял тебя в свою фирму, и ты можешь приступать к своим обязанностям.

Мама была весьма смущена надрывными жалобами дочки. Это ведь она в свое время внушала ей, что та должна как можно скорее выскочить замуж, поскольку, при ее очевидной склонности к полноте, с возрастом это будет довольно трудно сделать. Не обзаведется мужем молоденькой, так потом ее всенепременно разнесет, а значит, весь век куковать одной. Маша послушалась, выскочила замуж, – и что же?.. Не прошло и года, а она уже не узнает себя в зеркале.

– Доченька… – начала мама. Таким тоном разговаривают с душевнобольными. – Не подумай, пожалуйста, что мне безразличны твои проблемы, но, мне кажется, нам нужно все тщательно взвесить и не спеша решить, как поступить… Только не сейчас, когда ты так взволнована. Немножко попозже…

Но разве Маша уже давнымдавно все не взвесила? Взвесила. Взвешивала. В том числе, и себя… Разве она не исследовала себя в зеркале, наблюдая, как заплывают жирком ее когдато прекрасные голубые глаза, как нос проваливается, исчезая между раздобревшими щеками, как свинячьи складки формируются вокруг подбородка? Разве она ослепла, чтобы не заметить, что груди превращаются в бурдюки с жиром, а талия давно слилась с тяжелыми бедрами Гаргантюа? Она уже и не помнила, что когдато ее щиколотки были изящными и тонкими, словно у антилопы, а теперь не пролезают в стандартную обувь, и приходиться покупать белье, которое годится разве что для слонов… Даже самые плюгавые и никудышные мужики не засматриваются на нее на улице, а это – последний признак того, что она безнадежно деградировала… Словом, все, что ей оставалось, – или наглотаться какойнибудь убойной дряни, или, целыми днями сидя перед телевизором, превращаться в один огромный кусок сала.