Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Кофе… Не пора ли пить кофе?

Пора, давно пора.

И, как повелось с утра, докончив этот сеанс интроспекции, он выпьет кофе с ломтиком разогретого зернового хлебца с сыром – или с рассыпчатым печеньем?

Нет, сегодня всё-таки – сделал выбор – хлебец с сыром.

Но варить кофе в джезве он сегодня не будет, не позволит он себе расслабляться; никаких гедонистских медлительных ритуалов со вскипаниями, вздуваниями коричневой пены, помешиваниями специальной самшитовой палочкой, нет, сегодня обойдётся он растворимым кофе и – за дело!

А Лида? Лида-Лида, что с ней? Почему он столько думал о ней, проснувшись? Варит ли она по утрам кофе в такой же, как у него, джезве?

Когда-то в Гагре он и Лида купили себе одинаковые, кустарём-чеканщиком изготовленные, будто бы вызолоченные изнутри медные джезвы в сувенирном киоске… И самшитовые палочки в прозрачных пакетиках там же себе купили. Киоск был под мостом-эстакадой, перекинутой через Жоэкуарское ущелье, над головами дрожали балки, гудел и грохотал поезд.

Так, ЮМ, благообразная маска сдержанности прячет на людях твой несносный характер, его целеустремлённый холод.

Так?

Кстати, пока стоял по утрам перед зеркалом, и кое-какие мыслишки посещали, причём, бывало, мыслишки неординарные – невольно рассмеялся; да, лёгкость мыслей необыкновенная! В позапрошлом году, тоже весной, перед этим вот зеркалом, задумал он как раз «Портрет без лица»… Так, нос, безукоризненный нос, по-прежнему прям, ноздри – нервные, по-прежнему красиво и энергично вырезанные, а щёки, по-прежнему не знавшие пергаментной искушённости, вдруг ещё и обрели плотность, да, здоровую желанную плотность под слоем тончайшей бронзы. Когда-то заглянул в дрожавшее зеркальце, которое Липа держал в подрагивавшей руке: в том зеркальце скорбно считала бессчётные морщины свои Анюта… А он, вопреки годам своим, догнавший уже Анюту по возрасту – вполне устойчивый в зеркале, неподвластный отражательной дрожи; и у него-то на коже – внимательно всмотрелся, как если бы изучал структуру эпителия под микроскопом, – не обнаружить и намёка на мелкую сеточку морщин, их зачатков не найти было даже у остреньких уголочков рта; морщинки появлялись только от мимического усилия, если скривиться, будто раскусил что-то кислое-кислое. Он себе это тут же продемонстрировал: задрал верхнюю губу, и появились морщины на переносице, растянул рот и… И – да, да! – даже завидный оттенок загара не смылся. Он был доволен собой – никаких признаков дряблости; лишь продолговатую неглубокую розовую канавку заметил он на правой щеке – слабый отпечаток складки на наволочке. И цвета глаз не замутил возраст – большие и до пытливости внимательные глаза, многооттеночно-серые, с рыжеватым ореолом вокруг зрачка и всё ещё прозрачные, могли сузиться, заставив радужную оболочку блеснуть в минуту напряжения сталью, или совсем уж неожиданно загореться глубинным, синим-синим, как у мамы, огнём… Сколько же столетий этим зажигательно-синим вспышечкам, протянувшимся, словно негасимая цепь генетических сигналов, от Агнессы Сорель до мамы?

Коронация в Реймсе, два исходных, отправлявших гены в путешествия по векам, синих огонька в полутьме Собора…

Вновь рассмеялся – через годы, через расстояния…

Кстати – машинально вспоминал – Реймс – это Шампань, а в Шампани родился прадед: подарил маме фамилию Валуа, наделил синими огоньками…

Закольцевалось сознание?

И он же, закольцованный-заколдованный круг сознания, описывает пространство замысла?

Вновь принялся себя разглядывать в зеркале. Да-а, мой дорогой несравненный ЮМ, что-то маниакальное усиливается в тебе, настырно проступает сквозь благообразную маску, разве не так?

А из Реймса – у северного портала Собора не зря ему напутственно улыбнулся каменный ангел – он тогда вернулся в Париж, и тогда же, в день возвращения, в зале Лувра, покачав в очередной раз головой у приписанного Тициану «Сельского концерта» Джорджоне, он оглянулся – на противоположной стене висел гигантский Веронезе, «Брак в Кане»… Краски «Брака в Кане» – пишут знатоки – потускнели, а всё равно, как кажется, – нереально-яркие; и как же удивительно, и как естественно-объяснимо всё это. Направился тогда к многофигурному полотну Германтов, чтобы повнимательнее рассмотреть великую троицу живописцев, изображённых под видом музыкантов на переднем плане полотна. Ничего новенького ты, сверхноватор от искусствоведения, ты, концептуалист Германтов, помещая старые произведения в нынешний контекст, хотя за такую вольность и навешивают на тебя всех собак, не изобрёл: сплошь и рядом ведь и живопись Ренессанса строилась на вольном переносе евангельских сюжетов в будущее, то есть в собственные века-времена художников, в данном случае – в шестнадцатый век. Фантастика! Вот они, вечно живые герои-баловни венецианского театра, в фокусе вроде бы библейского, но многолюдного и по-венециански пышного пира. О, они, играющие главные роли, ситуативно и композиционно выделившись, объединившись в группу музыкантов, вовсе не аккомпанируют радостно пирующим вокруг них актёрам из аристократической массовки, они – солируют! Справа в шикарном огненно-алом одеянии – Тициан с огромным музыкальным инструментом, похожим на современный контрабас, в центре – Тинторетто, причём скромно одетый, ибо не был он падок на нарядную яркость, слева – сам Веронезе в белом, будто бы в складчатой мантии или тоге, с решительно выставленной вперёд ногой; Веронезе и Тинторетто мелодично пиликают на своих виолах да браччо, но тут и Тициан по-хозяйски берёт смычком властно-басовитый аккорд. А чуть сзади, за монументальным Тицианом – не Пьетро ли Аретино собственной персоной? Как же без него! Да и кого же из венецианских знаменитостей нет на том престижном пиру – никто не забыт, не обойдён, не иначе как Веронезе лавры гигантомана Глазунова, воспевателя исторических русских фигур, картинно сбивавшихся по воле кисти его в могучую кучу, не давали покоя. Шутка. Но не удивительно ли – подойдя к громадному веронезевскому полотну и всё ещё улыбаясь, продолжил размышления свои Германтов, – всего год с небольшим миновал после того, как Веронезе окончил фреску в вилле Барбаро, а по манере письма у вольной полистилистики пространственной фрески той мало общего с кондовым «Браком в Кане», пожалуй – ничего общего, это – будто бы полюса. И ещё парадокс: какую роскошную, словно возжелавшую превзойти вмиг все вместе взятые античные колоннады Рима архитектуру выдумал и возвёл Веронезе для «Брака в Кане», а вот в вилле Барбаро, уже не на полотне, а в каменно-материальной натуре, взял да закрасил сплошняком, живого места не оставив, «чистую» архитектуру Палладио.

«Унижение Палладио»? Недурно, недурно.

А тогда он всё ещё заинтригован был «Сельским концертом» – Джорджоне ли, Тициан. Да, энергией своей и сверхдолгой плодовитостью Тициан многим и прозорливым исследователям затмил глаза, но Германтову-то всё с авторством полотна давно было ясно, а заинтригован он был в том смысле, что каждая встреча с таинственным полотном помогала ему находить дополнительные аргументы в пользу своей версии авторства; но, застоявшись перед «Сельским концертом», оглянулся вдруг на «Брак в Кане» – непреднамеренная оглядка в зале Лувра спровоцировала укол новой хмельной идеи?

А уже затем, прошлой весной, ощутил толчок замысла?

Да, ничего в его жизни не менялось, решительно ничего, а он после толчка этого уже был другим.

Непорочное зачатие, что же ещё…

Да, именно тогда, в Лувре, был укол ли, затем толчок изнутри и – состояние, сродни счастливому умопомрачению. И до сих пор он чувствует возбуждение-опьянение от того благого наития. Позже, правда, толчково-исходная идея конкретизировалась и усложнялась: неудержимо разрасталась-развивалась мысль о маленькой вилле Барбаро как о тайном прекрасном вместилище всемирного художественного конфликта; мысль, всецело вскоре им овладевшая, развернувшаяся… Приблизил лицо к зеркалу: розоватая канавка исчезла, щека разгладилась.

Ну да – провёл ладонью по чуть шероховатой, небритой ещё щеке, – Париж тормошил, провоцировал, не раз бросал в неожиданную сторону мысль, хотя… Вот что было прелюбопытно: отношения Германтова с Парижем с первой же встречи с ним, пришедшейся на конец восьмидесятых, не очень-то гладко складывались, хотя в Париже он бывал куда чаще, чем в других мировых городах: если как на духу, он вбил себе в голову, что недолюбливал Париж, хотя ни одной живой душе в странноватой неприязни не признавался, хватало ведь и множества других поводов для упрёков его в пижонстве, снобизме, неадекватности, не говоря уже о том, что бесчисленные романтики – фанаты Парижа, вскормленные отчасти живописными, но в основном – литературными образами, свято уверенные в том, что Париж с достославных времён мушкетёров – навсегда Париж, решись он разоткровенничаться, вполне могли бы его стереть в порошок.