Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Золотистые пятна, дрожавшие в глубине зеркала, одно за другим поглощал слепой блеск.

И как же он, потомок винодела из Шампани, пуще того – потомок французских королей, сумел невзлюбить Париж…

Маниакальность?

Пожалуй… Он будто бы и ткани внутреннего мира своего рассматривал через лупу и чего только не находил там, в плетениях нитей! Соблазнительное и пугающее занятие, посмотришь на себя через лупу, так…

Но как бы то ни было, он такой, какой есть, отдельный, не обессудьте – он, запомните, не такой, как все.

Возможно, рецидивом неприязни к Парижу стоило бы объяснить конфликт с Лувром? С чего бы Германтов иначе полез в надуманную бутылку?

Спешил ли куда-то, медленно шёл по Риволи, а всегда бурчал: как сухо, с каким непростительным схематизмом вырисованы эти незаслуженно прославленные аркады, будто бы не в Париже, а у нас, где-то на задах Большого стиля, устало возведены они, и привыкай теперь к ним, омертвелым аркадам этим, не привыкай, а…

Он – не такой как все, это медицинский факт, но, преисполненный смешанных чувств, пребывал он даже наедине с собой в некоторой растерянности: полагалось восторгаться, вдыхать, как амброзию, атмосферу, а он… Это ли не профессорское чванство, ЮМ? Начитался ты всякого, насмотрелся бог весть чего и теперь нос от самого Парижа воротишь? Да, психологически всё это ему и самому себе было нелегко объяснять одним лишь чувством противоречия. «Ну почему сейчас у тебя, дорогой мой, многообразованный и непредвзято-широко глядящий на мир, но вот уже и маниакально сузивший глаза ЮМ, такой глупый и слегка растерянный вид? – мысленно спрашивал себя Германтов, подмигивая своему зеркальному отражению. – Неужели ты внутренним голосом своим поносил Париж всего-то потому, что не хотел быть таким, как все, симулировавшие восторги, расточавшие бездумные похвалы? А если это и так, если на твой косой взгляд аркады вдоль улицы Риволи и впрямь второсортны, то на чём ещё был бы ты готов оттоптаться? Ну-ка, конкретнее: на что же ещё, собственно, ты изливал, очутившись в Париже, желчь?» На стеклянные коробки Дефанса, пусть и вдали, за слоем воздуха, но всё равно постыдно, позорно даже торчавшие слева и справа от пилонов Триумфальной арки? На удлинённо-вытянутый, азиатский какой-то – по мнению европейца Германтова, вполне уродливый – купол Сакре-Кер, превращённый по недоразумению в открыточный символ? Или на рейсовый городской автобус, с какой-то оскорбительной заведённостью пересекавший из арки в арку каждые пять-десять минут парадный двор Лувра? Или, может быть, на чужеродно-стеклянную пирамиду Пея в этом же дворе, из-за частой решётки импостов получившейся не такой уж кристаллически-прозрачной и «нематериальной», как ожидалось? Допустим, тут были какие-то резоны придираться по пустякам, допустим; но кто ещё поставил бы на вид Парижу, блестящей столице мира, столь мелочные огрехи? И как-то плоско всё это, плоско… По крайней мере, плоско для признанного концептуалиста. К тому же сам себе Германтов на каждом шагу перечил: вопреки вздорной придирчивости своей он, издавна и «на отлично» подготовленный к встрече с хрестоматийными ансамблями и «направлениями» Парижа, с первого же своего приезда глаз не мог отвести от его общих абрисов, от силуэтов мансард, не мог не восхититься массивной цельностью города – с какой непреложностью все городские ткани срослись после радикальной османовской хирургии! Дыры, провалы будто бы в случайных местах, пробивки, как лесные просеки, будто бы ведущие в никуда: разрушительно-опустошительная война с Лютецией? Жестокая пространственная война и быстрая победа, одержанная в той внутригородской войне принципов, были оправданы задним числом самой идеей прогресса; спасибо барону Осману, когда ещё он озаботился проблемами автомобилистов. Да уж, сколько книг про османовские преобразования довелось прочесть, сколько устрашающих старых фото увидеть; на них – можно подумать – последствия жесточайшей бомбардировки. А теперь-то, по правде сказать, время зализало все раны, каменные ткани срослись; никаких провалов, никаких пробивок в никуда, слёзы по Лютеции давно просохли. Всё стало таким, каким будто бы всегда и было: напряжённая каменно-скульптурная плоть; песочно-серые клинья-углы домов-кварталов да ещё – изумруд газонов… А уж когда Германтов увидел Версаль… – Разумеется, Версаль – не Париж, но всё-таки, всё-таки, раз уж, избавившись чудесно от критиканства, выпорхнула очередная необязательная мысль из не лишённого огрехов исторического Парижа, встречу с которым Германтов, напомним, воспринял в своё время спокойно, как должное – снова не без удовольствия провёл по упруго-плотной щеке ладонью. Он не мог себе не признаться, что, всласть насмотревшись в своё время на фото и чертежи, в натуре был поражён Версалем, пожалуй, даже сражён был самим его дворцово-парковым сверхмасштабом, пронзённым властными планировочными осями, – мощным, запредельным ансамблем-простором, распластанно вылепленным, казалось, не столько по воле Короля-Солнца, сколько под давлением и присмотром Неба; там же, в континентальном Версале, к слову сказать, вдруг сжалось у Германтова сердце, он умилился вдруг родным приморским Петергофом, очаровательной раззолоченной барочной игрушкой, прыскающей во все стороны водяными струйками…

Приблизился к зеркалу, ещё ближе, ещё.

«И чего же тебе, моложаво-престарелый и ни на кого не похожий зануда, так не хватает в Париже?» – в десятый раз переспрашивал себя Германтов, улыбаясь себе и совершенно необязательным, да-да, необязательным, вздорно-придирчивым, разноречивым, но и впрямь плосковатым и лёгким-лёгким мыслишкам своим, и всё ещё поглаживая щеку ладонью, и как бы привычно скользя при этом взглядом по аккуратно отреставрированным, с сияющими заплатками наклонных окон «велюкс», парижским крышам… Обычно он рассматривал крыши с какой-нибудь из лестниц, опутывавших Монмартрский холм; понятное дело, когда-то под этими, но ещё не отреставрированными, ещё с будками голубятен крышами гнездились гордыня и скудный быт, порок и высокое искусство, однако же к нашим дням поизвелись сумрачные гении с безнадёжно больными лёгкими, испитыми лицами, артистично замотанные шарфами, а под отреставрированными крышами теперь скучают-процветают вполне внешне добропорядочные, благополучные, здоровые – с медицинскими страховками – средненькие людишки; что ж, если и напускать элегические туманы, то уместнее всего делать это в Париже, где же ещё?

Да, вспоминал Германтов, не спеша такой туман разгонять, индивидуально, бывало, именно в Париже улавливались и обозначались жуткие переломы – престарелый поэт-сюрреалист утопился в Сене, оставив посмертную записку: «Не желаю жить в мире, где нет поэзии». А утопится ли вскоре хоть один сумасшедший – в Сене, Неве, Гудзоне, – от того лишь, что в мире, по его, потенциального утопленника, предощущению, не будет уже не только поэзии, но и прозы, живописи, архитектуры? Ох, если и впрямь не будет, не заметит никто потерь. Как заметить исчезновение таких возвышенных «мелочей», когда и зрительное-то наполнение самой городской среды быстро менялось и давно уже решительно поменялось, и Париж, описанный и воспетый, давно уже не Париж, а ничего, тем, что есть, вынуждены, рассевшись в якобы вечно-артистичных тротуарных кафе, довольствоваться: мало, что и в помине нет колясок и экипажей, аккуратно остриженных бород, цилиндров, жилетов, тросточек, солнечных зонтиков, вуалей, длинных платьев с оборками, чего нет – того нет и никогда не будет, истлели не только тряпки, но и предметно-духовный образ эпохи истлел, и нет, нет даже подлинных следов богемного Парижа Сониных времён. И самому мечтательно-настырному из поисковиков – из «археологов мифов» или «археологов миражей», по определениям самого Германтова, – не попадётся уже на глаза витрина книжной лавки «Шекспир и компания». Да и кому именно та книжная лавка с двойной витриной теперь была бы нужна? Замшелым чудакам-историкам? Минорным вздыхателям? Время – вперёд, вперёд, нет уже даже Парижа времён Годара с его «последним дыханием», нет возбуждающих и щемящих годаровских ритмов, нет неистовости-пронзительности: ощутил порыв времени, как порыв пьянящего ветра, и нет его, и само собой – тут и сожалеть-то было бы глупо, – давным-давно поблекли-постарели олицетворявшие тот эфемерный порыв Бельмондо, Анна Карина. Но ведь есть что-то прочное? На месте своём крытый цветочный рынок, так удививший своей сочной пестротою в первый приезд из хмурого, ещё не очнувшегося от страшных снов своих Ленинграда, – машинально пересчитывал оттенки гвоздик, но сбился; а за апсидой Собора Богоматери по-прежнему можно полакомиться чудным мороженым с шербетом и льдинками лимонного сока… Вообразил, как бы они с Катей ели мороженое, любуясь ажурной, кружевной готикой апсиды… Кате хотелось красиво стареть, и ей, с её-то внешними данными, с её статью и гордой посадкой головы, если бы выпало ей дожить до старости, это бы наверняка удалось. Мысленно глянул на привлекательную пожилую пару за столиком с плошечками и шариками мороженого, он и она, «со своим французом»; примерил ей, чуть сдвинув на ухо, шляпку с букетиком из бархатных анютиных глазок… Если бы, если бы да кабы… Ну чего тебе не хватает, ЮМ, не грех ли жаловаться? Противна тебе многоцветная международная шелупонь, заполоняющая теперь Париж? Или – запрудившие центр люмпены окраин? Или стал противен Монмартр, где по-прежнему толпятся туристы, не подозревая, однако, что пялятся они на совсем уж низкопробные поделки мазил, где давненько не жарят уже в жаровнях каштаны, а смуглые суровые усачи в бедуинских бурнусах, с ленцой управляясь с электрическими мангальчиками, торгуют своими подгоревшими шашлычками и люля-кебабами? Опротивело всё это, ЮМ? И фальшивым кажется тебе парижский «нуар», который равнодушно заглатывает теперь перед стандартизованными огнистыми вечерними удовольствиями всеядная туристическая толпа? Ну так поброди в столь ценимом тобой одиночестве по Латинскому кварталу, где всё ещё мило, как встарь. И ведь главные, казалось бы, мумифицированные парижские мифы вопреки всему тому, что ты сейчас брюзгливо попытался нагородить, всё ещё живы на радость нам, множество дежурных культурных блюд предлагается, и ты, противореча себе, словно мысленно парижский букварь, схожий с меню, листаешь: сколько раз всё это уже плыло в твоих глазах, а нельзя вновь не заметить всего-всего знакомого с детства по картинам, книгам, по многотиражным рассказам-пересказам навечно взволнованных ощущениями вечного праздника, но одно и то же талдычащих очевидцев: вот он, остров Сите, собор с химерами, рёбрами аркбутанов и кружевами, вот, на столиках, редкостное мороженое, а вот и Стрелка острова с символической ивой, помечающей, наверное, место костра, на нём сожгли когда-то главного тамплиера… И можно посидеть на мраморной скамье у воды, посмотреть на мост с двумя-тремя окаменевшими фигурками вечных мечтателей, заглядевшихся в даль или плюющих в воду, к ним, мечтателям, и тебе, между прочим, никто не мешает присоединиться. И – обратно, обратно, смотри-ка: вот и окна мастерской, в которой Марке всё это, хрестоматийные Собор и Сену, раз за разом писал, вот и обязательные – как без них, как? – лотки букинистов, скучно кочевавшие из воспоминания в воспоминание, но так и не износившиеся окончательно, вот… Мысли потускнели, стыдливо-бестолково смешались, а вид моложаво-престарелого брюзги в трусах на фоне незаправленной постели вдруг показался и вовсе глупым, непростительно для признанного в международных кругах концептуалиста и автора сенсационных книг глупым. Но Германтов доволен был своим отражением в зеркале, очень доволен физическим своим обликом, а это было уже немало, накануне важных свершений – совсем немало, однако. Да-а-а, Катя мечтала с ним, «своим французом», под ручку отправиться в романтично-мифологизированный «Риц», но там, как давно убедился Германтов, от славного прошлого остались только намоленные богемными безбожниками немые стены, окна и потолок; за столами – богатые постояльцы-американцы и арабские шейхи, да и в модных среди туристов, «типично французских» ресторанчиках с якобы антикварной мебелью и посудой – неужели фальшаки всюду? – с безделушками и графическими подделками под ар-нуво, едят-пьют средние американцы, японцы, китайцы, а теперь и – всё чаще – русские. Да-а, вместо закономерно смытой потоком времени волшебно-пёстрой прустовской и постпрустовской мишуры – не менее закономерные, демонстративно-небрежные или – всё чаще – стандартно скучные, из одинаковых сетевых универмагов футболки. И куртки, кеды, бейсболки… И – не забывай! – Латинский квартал один лишь из вроде бы нетронутых ещё островочков прошлого, да и то не весь, не весь. Чтобы ощутимо в прошлое окунуться, решительно надо свернуть с Муффтар, а вокруг-то условного островочка – плещутся приливные волны арабских, африканских и азиатских лиц, и даже не тротуарная среда уже, а вся городская атмосфера давно не та, совсем не та даже, какой была всего-то лет пятнадцать назад. Да, кстати, что там вчера в ночных новостях говорили про демарш французских имамов? Мечети, намаз, хиджабы – ещё, конечно, не халифат, но не далеко, пожалуй, оставалось до халифата, вовсе не далеко. Кстати, кстати, бежали-бежали впереди моды и – добежали: чужеродно удлинённый меловой купол Сакре-Кер, там и сям, пока носишься по городу, силуэтно повисающий над сизыми парижскими крышами, теперь уже оскорбительно странным образом соответствует текущей по улицам, не замечая этого сомнительного, на германтовский вкус, купола, разноцветной афро-азиатской толпе…