Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Он радостно погружался в транс созерцательного анализа.

И описывал взгляды, свои – свои! – взгляды на Рим; взгляды как творческие импульсы, взгляды как аффекты, взгляды как впечатления, взгляды как лирические отступления, взгляды как идеи, взгляды как инструменты.

И, между прочим, каждый его взгляд Рим изменял, да, изменял, поскольку, прежде чем коснуться Рима, проходил как сквозь неразличимую, но неустранимую призму германтовского характера, так и сквозь индивидуальные культурные фильтры, которые Германтов, никогда лицемерно не прикидывавшийся объективным, и не собирался прятать, ещё как изменял… Рим на глазах Германтова жил и менялся, точнее – преображался, поскольку в зрительной памяти Германтова пребывали уже, к примеру, образы Нью-Йорка, Иерусалима и, разумеется, образы Петербурга, Львова, прочих городов, которые довелось ему повидать до Рима. Специфические образы эти подчас неожиданно и для Германтова преломляли образ самого Рима, непроизвольно и сиюминутно вмешиваясь в процесс созерцательного анализа; так-то: молодой Нью-Йорк с неизбежностью менял-преображал древний Рим.

Однако помимо наборов многочисленных призм и фильтров, позволяющих смешивать пространство и время и прихотливо заставляющих Рим меняться, была у него дисциплинирующая, направляющая-определяющая система взглядов как система тех самых «пространственных непреложных рам»; и конечно, улавливал он взглядами своими «внутренние сдвиги» и «внутренние линии» композиции божественного ландшафта.

Итак, взгляд с каждого отдельного холма, обдуманно ли, спонтанно сужая-расширяя угол-сектор обзора, предлагал индивидуальную – культурно-пространственную – версию всего Рима, вбирающую в себя и версию его морфологии.

Семь холмов – семь версий.

Концепт?

Разумеется, концепт!

Один из самых ярких и убедительных германтовских концептов.

Итак, у каждого взгляда – пусть и обзорно-кругового, но взгляда с одного и того же холма – была жёсткая пространственная привязка. «Нам предложена, – сказал один из устроителей премиальной церемонии в зеркальном зале виллы Боргезе, – абсолютно инновационная и при этом абсолютно естественная, органичная именно для Рима, система взглядов». И вполне естественно и закономерно эта же система взглядов продиктовала простую – по сути, как в путеводителях – структуру сложнейшей книги: семь частей – имена семи холмов и эпилог.

Однако это чисто внешнее свойство: в путеводителях ведь всего-то описывают достопримечательности «каждого холма», а Германтов с каждого холма смотрел на все остальные.

Взгляд с Палатинского холма, с начала начал… Пуп земли и место жестоких, простёршихся так далеко намерений. И вот пуповина порвана братоубийством, во все стороны растекается – сомлевший от жары и будто бы выгоревший на солнце, будто бы обесцвеченный город; и вдруг белый аттик арки Тита мелькает внизу, в сгущениях хвои, а видит он ещё и мрачную романскую церковь, давно снесённую, а когда-то, в таком уже далёком средневековье, вплотную примыкавшую к пилону ненавистной античной арки, словно бы навалившуюся на арку, придавливающую её, когда-то прославлявшую язычника-императора. И тут же находится повод, чтобы написать о… О, книга изобиловала вставками о памятниках-парадоксах, если угодно, о памятниках-мутантах – вставках, которые какого-то не чуждого музыке рецензента заставили вспомнить об интерлюдиях… И в разделы текста о разных временных периодах римского развития, дабы добавить их описаниям аутентичности, вкрапливались – разумеется, в гомеопатических дозах – слова античных, средневековых, ренессансных авторов… И…

Взгляд с Капитолийского холма: город приблизился; и Рим, весь-весь Рим с едва ли не самой художнически упорядоченной из его площадей кажется хаотичным, да, по контрасту с гармоничной – театрально-совершенной какой-то, похожей на изысканнейшую декорацию – площадью со стоически умиротворённым Аврелием на коне; о, Аврелий ведь тоже внутри этой ранне барочной декорации не мог не превратиться в актёра: он удивлён увиденным, но с напускной отрешённостью век за веком уже смотрит на папский Рим…

А взгляд с Яникульского холма? Как много видно отсюда, с холма, словно нависшего над Собором Святого Петра, над Трастевере…

И так далее… Всего – семь взглядов, семь пучков взглядов на непостижимую целостность, да ещё уточнение-развитие каждого из взглядов с обобщающей, если угодно, с синтезирующей позиции, с Пинчо; зачастую – с веранды ресторана…

Как живописец с этюдником, он с ноутбуком и блокнотами в сумке поднимался, к примеру, на Палатин и смотрел, и писал этюды свои – писал с натуры: смотрел по сторонам, смотрел на прочие римские холмы, как бы скрывавшие от него свои силуэты, как бы расплывчато растворённые, на их, холмов, взаимные наложения и, физически оставаясь на Палатине, вслед за взглядом своим мог отправиться на привокзальный Эксвилин, самый высокий из холмов и, по правде говоря, скучноватый, затем мог побродить меж красными руинными утёсами терм по зелёным лужайкам Целия, могло потянуть его и на Авентин, к чудесным церквям, садам, где под аккомпанемент нежданно зазвонивших колоколов могла бы удачливо родиться страница-другая, где можно было бы в задумчивой медлительности приблизиться к стройной розовой колокольне… А вот уже он на Яникульском холме, на вершине, вернее, на оплывшем гребне его, достаёт ноутбук из сумки: сухая вытоптанная трава, тропинки, хвоя, бледный блеск Тибра внизу, в просветах меж прибрежными платанами, за крышей продолговатого палаццо Корсини, за маленькой, тронутой скользящими лучами Фарнезиной; далёкий блеск – сквозь тёмные стволы пиний, обступавших Германтова здесь, на переднем плане… Если посмотреть прямо перед собой – а какое-то время, взобравшись на холм, подкрепившись апельсином, взбодрившись несколькими глотками минеральной воды, старался он всматриваться, не бегать глазами, – вот, поодаль, за Тибром – волны коричневато-пепельной черепицы, похлёстывающие серенький купол Пантеона, похожий на миску, перевёрнутую вверх дном. А левее, при лёгком смещении взгляда к излучине Тибра и собору Святого Петра – сгущение архитектурных форм, белёсо-охристых и вроде бы бесплотных, таинственно завуалированных пёстро-цветистым воздухом, но – в силу загадочного оптического обмана – столь явно приближенных, что обескураженному Германтову казалось вполне возможным коснуться вытянутой рукой фронтона собора или любой из видимых скульптур, паривших над полуовалами берниниевской колоннады. И мысленно мог он сбежать к воде, у изящнейшего моста Ангелов мог подивиться захолустной прелести городской речушки с грязненьким мокрым песочком и пучками осоки; и тут же не мог не заметить он, что именно здесь, у моста Ангелов, прямой отрезок Тибра как бы задавал главное, осевое направление к ансамблю собора, которое подхватила и довершила-оформила осуществлённая уже при Муссолини торжественная пробивка; но мысленно сбегая туда-сюда, оставался он на Яникульском холме, под сенью пиниевых рощиц, где гулял ветерок, приятно проникавший даже под свободную холщовую рубаху с расстёгнутым воротом, и где, пожалуй, лучше всего Германтову думалось и писалось, где почему-то особенно глубоко ощущал он ум Рима, непостижимый ум, как бы замедленный, дремлющий, но уж точно превосходящий по потенциальной оперативной мощи своей все вместе взятые мировые семейства суперкомпьютеров. Он физически ощущал густоту римского времени, ощущал, что и в самых невзрачных пространствах Рима любой камень, любой куст воспринимаются уже как исторические достопримечательности; тут и – как если бы в тени соседней пинии привставал для очередного тоста Головчинер со стаканом в руке – стихи ему были в помощь: «В этих узких улицах, где громоздка даже мысль о себе, в этом клубке извилин прекратившего думать о мире мозга, где то взвинчен, то обессилен…» Только до голодного изнеможения написавшись, опустошившись, натурально, по тропинкам-аллейкам, спускался он в Трастевере, баловал себя неторопливым вкусным обедом или, если всё же донимали новые мысли, пересекал рукав Тибра, чтобы наспех подкрепиться-перекусить в избранном им для таких случаев баре на острове Тиберина, а уж затем…

Но пока он творческие вожделения свои выбрасывал на экран ноутбука, всё, буквально всё, что видел он и, ощупывая взглядами, осязал, возбуждало его мысли-чувства, даже иглы хвои, изредка падавшие с неба на клавиатуру. Да, возбуждаясь, впадая в транс, он писал взгляды и, меняя точки зрения, писал ощущения-смущения от увиденного, личные восторги и боли свои. О, ударяя по клавишам, он словно поспешал за учащавшимися ударами сердца: книга о Риме – быть может, поэтому и признали её романом? – была ещё и скрытым посланием любимым женщинам, в известном смысле покаянным посланием. Но не только о радостях-горестях своих недоконченных каких-то любовей он мог, пиша, вспоминать – обходя, к примеру, розовато-рыжие императорские форумы, присев у форума Августа, он дивился гамме красных оттенков, столь богатой, что казалось ему, будто раскрасил древние камни Махов; эти брожения памяти, несомненно, отражали тенденцию – в последних книгах Германтова всё отчётливее звучала личная нота… И вдруг – вот он, взгляд-аффект! – взгляд Германтова неосторожно отклонялся вправо, но медленно отклонялся, словно не желал расставаться с узором швов на высоком цоколе ренессансного дворца с шероховатым участком античной кладки, с оттенками этих наждачных камней, желтовато-палевых, пепельных и будто бы с графитно-лиловатой окалиной, но вот уже, не спросясь Германтова, своенравный взгляд устремлялся резко вправо, туда, туда, где угадывался подъём квиринальских дворцовых крыш, к которым откуда-то из-за спины Германтова, не иначе как из обширных и привольных садово-сельских угодий виллы Памфили, медленно плыли мимо бледного солнца, тонувшего в белёсой дымке, лоскутно-многослойные прозрачные облака, плыли куда-то за излучину Тибра и, форсировав по воздуху Тибр, брали вправо, вслед за германтовским взглядом смещались будто бы к Квириналу; в горячей солнечной подсветке и подвижно-мягких сиреневых тенях облаков пятнисто колебались черепичные волны, камни… И вдруг взгляд его на лету улавливал то и так, что с незапамятных времён принято было воспринимать иначе, совсем иначе – в статике совершенств, а он видел-пронзал сокровенные ткани Рима с какой-то неимоверно возросшей скоростью: в эпически-размеренные страницы толстенного римского романа, которыми, словно были те страницы не электронными, а бумажными, только что, чудилось, в шелестевшей задумчивости поигрывал ветерок на вершине Яникульского холма, на условном гребне его, вклинивался неожиданно пространственно-временной триллер; Германтова поманили квиринальские крыши? Промелькнули колонна с Девой Марией, поставленная в память догмата о непорочном зачатии, щёлка Сикстинской улицы и… Затеяв гонки с собственным взглядом, молниеносно переносился уже Германтов к дворцу Барберини и фонтанам, к вечно блещущему в потоках воды Тритону, и, взлетая меж обрывками замутнявшихся облаков, ввинчивался он в бесплотно голубевшие глубины исторического времени, как если бы потянуло его, благо он очутился здесь, на Квиринале, предотвратить укоризненным взглядом похищение сабинянок. Но нет, нет, он всего-то лет на четыреста углублялся в прошлое и уже прохаживался по возносяще-возбуждающей эпохе барокко с каменными её экстазами, прохаживался меж маленькими очаровательными розовомраморными барочными церковками, которые возвели в пику друг другу, ёрнически соперничая на глазах всего Рима, Бернини и Борромини…