Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

И разнонаправленные взгляды – семь пучков взглядов, – сталкиваясь-перекрещиваясь, чудно сошлись в единстве книги.

Как частенько бывало, резюме поискам его предложил Шанский.

– Ты искал обобщающую точку зрения Бога на Рим, а нашёл её на Пинчо, блуждая по семи холмам, в дорогом ресторане.

Кстати, именно там, на Пинчо, на веранде ресторана, откуда можно было понаблюдать за столькими великими фигурами, вышедшими на променад, Германтов писал ещё и о мифологии Рима как вечного города, писал о творцах и героях мифов, о римских императорах, папах, святых, художниках; на Пинчо, как бы в ежевечерних отступлениях от основного текста, писался обобщающий – прав Шанский, прав – взгляд на Рим из небесной выси… И взгляд этот действительно формировался и уточнялся за трапезой.

Не хватало ещё Германтову сейчас, с утра пораньше, сглотнуть слюну.

Но ему вдруг захотелось в Рим, остро так захотелось, однако он сумел обуздать себя: сейчас это несвоевременная блажь, ЮМ, чистейшая блажь, отложи-ка новое посещение Рима на потом, успеешь снова погулять по Навоне и вкусно поесть на Пинчо, сейчас у тебя на очереди – Венеция.

Брандмауэр всё ещё пылал в зеркале, а солнечные зайчики, напрыгавшись, побледнели и растворились, отражённый солнечный свет плавал по обоям спальни, заплывал на потолок.

Вдохнул полной грудью весенне-свежий, прохладный, затекавший в форточку воздух, повёл плечами.

Кто же написал, что сноб словно бы живёт в зеркале? Там, куда вслед за ним самим, снобом, перемещаются и паркет, и кровать со складками одеяла, и две застеклённые гравюры… Да, по утрам он забирается в зеркало, а сейчас, солнечным утром, ещё и купается в его амальгамном пламени – очищающем, хотелось бы думать, пламени, – но что тут заведомо снобистского, что?

Зеркало для него – инструмент самооценки и самопознания, не более того: перед зеркалом он лучше чувствовал свою отдельность и суверенность, принадлежность лишь своему призванию.

Настроение поднималось – всё выше, выше и выше: он был доволен собой на этом утреннем смотре достижений и сетований своих; нет, старость пока даже не подступилась к разрушению его внешности – провёл не без удовольствия ладонью по густому ёжику на голове, ёжику если и не боксёрскому, это, возможно, было бы чересчур, то… И как же – опять порадовался, когда мысль с лёгкостью метнулась в сторону, – соответствовал его моложаво-спортивный облик коротким и точным, зачастую афористичным фразам, которыми он отвечал после лекций своих на вопросы. Непростые бывали вопросы, подчас и каверзные, не перевелись ещё, слава богу, эрудированные и умно-злые студенты, а отвечал он так, будто никогда не знал сомнений; да-а-а… непробиваем он был на кафедре. И вновь порадовался, конечно, упругости своих мышц, не уступавших ничуть упругости его ума, упругости его фраз – о, ни одной жировой припухлости, с которыми многим распустёхам-бедолагам с нарушенным обменом веществ приходится бороться с помощью небезопасных подкожных инъекций, о, бог миловал, и сам он старался не сплоховать, следил за собой, о-о-о – глубоко-глубоко вдохнул порцию весенней прохлады, – он, пожалуй, даже слегка подсох, а стайерская поджарость ему никак уж не повредит; физически активный, он много и охотно ходил пешком, городским транспортом пользовался крайне редко. Вот и сегодня, тем паче расщедрилось весеннее солнышко, он привычно и с удовольствием пройдёт по солнышку, вдоль витринных сияний, неблизкий путь в академию. Мало того что много пешком ходил, так он ещё играл регулярно, дважды в неделю, в теннис, правда, очередной выход на крытый корт на Крестовском острове отложится… О, по возвращении из Венеции он будет радостно гранить-шлифовать, а если без высоких слов, то попросту прописывать-отделывать книгу, но успеет летом намахаться ракеткой; о, если здоровье не подкачает – тьфу-тьфу, с чего было бы здоровью подкачивать, когда на последних придирчивых осмотрах кардиолог с урологом ничего сколько-нибудь аномального не заметили? – о – медленно выдыхал, – здоровье не подкачает, всё задуманное он успеет осуществить, успеет, у него, как говаривали когда-то на школьном сленге, есть большой вагон времени, да ещё есть прицепленная к вагону на творческое счастье маленькая тележка; а до смерти четыре шага… Чёрт подери, на кухне еле слышно трендело радио, забыл выключить перед сном; и надо бы все краны проверить, вспомнил с внезапным раздражением про кап-кап-кап Германтов, вспомнил о людях, которые давно умерли, но на рассвете к нему явились, перебрал, не пожалев себя, имена умерших, когда-то окружавших его, и словно опять испытал вину за то, что сам он всё ещё жив.

Да, не парадокс ли, ЮМ, – ты жив потому, что уклонялся от жизни, убегая в свои фантазии?

Уклонялся, но извне – из жизни, откуда же ещё? – приходили толчки, самые неожиданные, он испытывал озарение и… Да, рой отрывных календарных листков сопровождал и встречал его неожиданностями, как жалящими укусами, а он, благо внутренний запал не сгорел ещё, бессознательно гнался и гнался за чем-то решающе важным, за чем-то, что должно было бы сдетонировать с его же сознанием и… Может быть, может быть… Попусту не ввязывался в жизненные борения, не растрачивался на «дружбы» и даже на «отношения» и за внутреннюю бережливость свою бывал, возможно, вознаграждён, но за неё же, возможно, будет наказан. Да-а, нет ни одного убедительного доказательства бессмертия души, ни одного, понимаешь? – почему-то он вспомнил слова Анюты; а… что такое «попусту»? Он вдруг вновь испытал странное, полусознательное, как бы полусонное состояние ума, когда логика ничем ему не могла помочь. С минуту в глухом раздражении переминался он перед медленно угасавшим зеркалом, всматриваясь в себя, обратил внимание на воспалённость глаз – не от компьютерного ли переутомления? Но… Солнце, солнце и ожидание светлого активного дня всё же возвращали ему хорошее настроение: через каких-то полчаса он на свежую голову откроет компьютер и сам себе поможет узнать: можно ли прекрасное унизить прекрасным. И вообще-то – вроде бы некстати также вспоминалось ему – «всё прекрасное – вне тела»; так-то, на замысле надо сосредоточиться, на замысле: кстати ли, некстати, но он ведь ничуть не комплексовал уже из-за того, что в последнее время женские тела в его спальне не появлялись…

Хотя…

Не эти ли врождённые васильково-синие вспышки глаз притягивали так к нему женщин? На сей раз он приятно пощекотал себя вопросом, содержавшим нужный ему ответ: в этом притяжении ведь и сами возлюбленные его признавались; молодцевато напружиненный Германтов пошире открыл в спальне форточку и, жадно, полной грудью вдохнув весенний прохладный воздух, отправился в ванную.

Нет, сначала, предвкушая облегчение, юркнул он в соседнюю дверь… сипло прожурчала вода, исторгнутая сливным бачком; а уж теперь – в ванную.

Между прочим, в это же самое время в Москве, на Остоженке, в своём эксклюзивно декорированном и обставленном с помощью английского консультанта в «стиле бунгало» двухуровневом пентхаузе, замаскированном, однако, дабы не смущать взоры демократических горожан, под пуристскую мансарду, принимал контрастный душ и Виктор Натанович Вольман.

Читал, читал почти всю ночь по лубянскому заказу ксерокопированную лабуду: похоже, если и не единственным, то уж точно главным достоинством своевременно «нашедшегося» романа был его возраст – как-никак пролежал под спудом более семидесяти лет, на этом и стоило бы сделать упор в рекламной кампании. Подойдёт, подумал Вольман, выплёвывая попавшую в рот воду, доверительная интонация: мол, автор, как искушённый марафонец, пропустил вперёд… и великодушно позволил прославиться когорте писателей, как бы предчувствуя, что именно за ним всё равно останется последнее слово; и далее, далее в таком же соревновательно-душещипательном духе. Но – дело делом, а не надо было ночью пить виски.

Читал, листал взад-вперёд никчёмный, несобранный роман, который по всем признакам своим не должен был бы нынче привлечь внимания, однако вскоре будет провозглашён бестселлером; читал и пил…

Голова тяжёлая…

А сколько забот сулил ему наступавший день! Памятка обязательных дел, составленная им накануне, заняла страницу. К тому же Вольману предстояло сегодня лететь в Ригу на похороны матери и, хотя близости давно между ними не было… Да, похороны, поминки и перелёт ночным рейсом из Риги в Мюнхен – тот ещё будет денёк, врагу не пожелаешь. Правда, из Мюнхена в Венецию не спеша, с перерывом на обед в Зальцбурге – проверит, на высоте ли всё ещё австрийские шницели, – покатит он на машине, переведёт дух, любуясь Альпами. Хорошо ещё, что отложил визит в Питер – Вольман так и не решил, готов ли он для щекотливого разговора с вероятными наследниками по поводу лотов венецианского аукциона; пока в качестве пробного шара покатил осторожное электронное письмо, ждал ответа. «И как в эту мышиную возню меня затянуло?» – вздохнул. Ворочал банковскими миллионами, а тут какие-то спорные бумажки, заплесневелая рукопись, интерес к которой заказали ему до небес раздуть, хотя цена ей две копейки в базарный день. Да ещё разменная мелочовка эта отвлекает от рыкающей возни по-настоящему опасных зверей; как бы не принудили бойцы Кучумова пентхаус им за долги отдать. Чем же соблазнял консультант-дизайнер, а он, Вольман, бездумно ему на крючок попался? «Стиль бунгало» смело дополнялся дорогущим вишнёвым штофом в духе мадам Помпадур, белыми колоннами а‑ля античность… Новый круг истории? Разве не славненько получилось, античность – для варвара? О, для варвара как раз подойдёт и буржуазно эклектичный мраморный камин с упитанными голыми дамами, как бы греющимися у огня. Всё как раз – для Кучумова, всё по его уголовным вкусам! Да ещё разведслужба Кучумова, рыскающая по банковским счетам, легко может дотянуться до вольмановских бутиков на Рублёвке, до апартаментов в Лондоне. Но заботы заботами, а сейчас-то, утром, Вольман почувствовал себя защищённым от всех угроз и напастей – дотянется ли, не дотянется, достанет, не достанет, а чувствовал сейчас, что защищён, сюда сейчас не дотянется даже длиннорукий Кучумов со всей своей вооружённой скорострелами и пыточными утюгами братвой, которая, казалось, уже весь подлунный мир взяла под контроль. И хотя полёт на похороны уж точно ничего приятного Вольману не сулил, худа без добра не бывает – Кучумов сегодня до Риги не дотянется, это точно, разведчики внезапный вылет наверняка проворонят и не узнают, куда отправится он из Риги. И, само собою, Кучумов не дотянется до Венеции, не успеет дотянуться, там-то, в безопасной, как пишут путеводители, и беззаботнейшей суете сует и можно будет перевести дух, и мелкие аукционные интрижки, которым он должен будет уделить всего-то два-три часа, не испортят там ему настроения… В Венецию, в Венецию, вон, вон из Москвы, перенасыщенной рисками, вон из политических и бизнесовых войн её, не знающих перемирий, из Москвы, из Москвы, – улыбаясь, поменял направление трёхсестёрных стенаний. Забавно, думал Вольман, поводя белыми жирноватыми плечами, блаженно поворачиваясь под душем, это надёжное стеклянное убежище с водопадом славно заменяет ему доспехи, кольчуги, он почувствовал себя защищённым даже в Москве, в этой замечательной, просторной, с хайтековским – итальянские дизайнеры оставались лучшими в мире! – закруглением из чуть пупырчатого матового стекла душевой кабине-капсуле. Как бодряще и ласково-приятно массировал плечи, грудь, спину Вольмана сплошной, тяжёлый, то горячий, то холодный поток воды, обрушивавшийся на него с энергией Ниагары, да ещё с игривой неожиданностью остро-колюще били, словно пронзить спешили, то сбоку, то сзади кинжально-тонкие и сильные струи. Даже голова прочищалась и облегчалась; гидромассаж бодрил, хватило бы только бодрости на предстоявший Вольману длинный и нервно-тяжёлый день. Струи вылетали из специальных, окантованных выпуклыми хромированными колечками отверстий; свою последнюю – по времени её выпуска – душевую кабину Вольман называл вертикальным джакузи.