Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Конечно, хотя об утопии я бы предпочёл поразмышлять позже, в контексте особенностей петербургского текста.

– Согласна! Но пока – ключевая мысль из вашей лекции, цитирую по копирайту, распространённому информационно-издательской службой «Райской раковины». Скосилась в листок. – «Постмодернизм… оперирует знаками и массивами знаков, его поэтику творят касания культурных поверхностей, расшифровки следов, игры условностями художественных методов и приёмов, аллюзиями и раскавыченными цитатами». Иначе говоря – искусство, скользящее по плоскости ли, рельефам; модернизм, пусть болезненно, но углублялся в тайные изнанки и извилины психики, а постмодернизм, если верить манифесту одного из вдохновеннейших его теоретиков, – коварно улыбнулась, – глубину отвергает как ценностную категорию.

– Я, Изанька, не согласен! – ласково пискнул Шанский, – искусство временами пресыщается самим собой, тогда-то и меняются оценки и критерии глубины, в постмодернизме глубину задаёт композиционная структура ячеек текста, язык их сочетаний, но не содержательное их наполнение. Таков, кстати, Петербург – слепок цитат, разностильных, отнюдь, не первосортных поверхностей, а до чего глубок… и – оригинален! Чужие идеи, мысли, слова – дрожжи постмодернизма, заражающего культуру особым пониманием новизны и, стало быть, глубины. Шанский повторял известное Соснину, но прежде, в лекциях, в застольных спорах, он задиристо предполагал, ныне, в ранге искусствоведа с мировым именем, с благожелательно-вальяжной твёрдостью констатировал.

– Город-текст – намёк на священную книгу жизни? На её ежегодный круг чтения?

– После лекции мне задавали этот вопрос. Да, мне близок такой взгляд, ибо мир – чудо, и текст – чудо, мне близка вычитанная у иудаистских мудрецов метафора чудесного сотворения текста: стопку листков бумаги ворошил и перелистывал ветер, который, опрокинув ещё и склянку с чернилами, заполнял, пока не заполнил, буквами-кляксочками все-все страницы… И чтение Торы по кругу… разве это не намёк на кружения по открытому, незавершённому городу-тексту, кружения, которые обещают чудо?

Соснин не поверил ушам, глазам… как Шанский всё это разузнал? Он что, читал… как убедительно умел он сделать чужие слова своими! И провозгласить…

– Одиночное чудо?

– Всякий раз наново воспроизводимое, художник неусыпно ищет творческий ветер.

– Вы упомянули о дрожжах чужих идей, мыслей. А мне кажется, что творческие дрожжи уже вообще отсутствуют, искусство обречено на самоповторы, художникам, по-моему, досталось перебирать чужой бисер.

– Отчасти так.

– Почему отчасти?

– Потому хотя бы, что художники – разные, некоторые так бисер перебирают, что что-то новое неожиданно получается.

– То есть…

– О, я готов углубиться, – рассмеялся Шанский, – идёт? Но будет ли это кому-нибудь интересно? Не боитесь, что обвалятся на канале рейтинги?

– Анатолий Львович, смелее, у нас эфир для интеллектуалов! – очаровательно улыбнулась и объявила концертный анонс.

Как она звала, как она ждала, как она пила виски, леди Гамильтон, леди Гамильтон, ты была в моей жизни! – проорал лохматый малый в муаровом камзоле, осыпанном морскими звёздами, блёстками.

– Как уютно художнику в тисках стиля, как тягостно ему на перепутьях свободы; индивидуальную поэтику безнадёжно душат аллюзии? Святая правда – многие, перебирая по инерции чужой бисер, не чают чего-то необычного доискаться. Отупляющие безнадёжности такого рода издавна случались, свежих слов не хватало, образов. И вдруг появлялись и Санкт-Петербург, и «Евгений Онегин»… Если бы Шанский знал, что Соснин смотрит на него, слушает, он бы подавал знаки, подмигивал, как тогда, на впервые прочитанной лекции в половцевском особняке. Или всё-таки знал и говорил исключительно с учётом своего знания о присутствии Соснина перед экраном? Располнел, вздулся, будто зоб, второй подбородок, а глаза оставались молодыми, искристыми.

– Не чересчур ли много слов? Что прикажете делать, если изобильные словоизлияния нынешних постмодернистов не захотят читать?

– Ну, знаете ли, неожиданно могут потом прочесть и даже издать в «Литературных памятниках». Слова ведь помимо нашей воли способны впитывать и яды, и эликсиры, время, протекая, меняет художественные запросы, вкусы. Но, конечно, могут и не прочесть, творчество – риск, часто, смертельный риск.

– Рисковать ради новизны, зачем?

– Ну, знаете ли, – развёл руками, – такова природа искусства, так заведено от века и так до скончания искусств будет – нужны новые формы! Тот же роман – это нечто неизведанное уже по определению, «nouvel»… новелла, новость, причём не текущая новость, не событийная, произведение искусства – это большая новость, для читателя, для самого сочинителя. Большую новость не дано знать заранее, она тайно вынашивается временем и передаётся избранному сочинителю лишь в процессе письма; книги в фоновых солидных шкафах, обступавших студию, затянул бликующий блеск.

– И что же есть теперь новизна?

– Н-ну-у… банальность, обращённая в откровение.

– Для кого обращённая? Творчество не для других, для себя?

– Творческие акты, адресованные многим, напротив, откровения обращают в банальности, телевизионщики, не в обиду вам замечу, знают это лучше других; доверительно глянул в камеру, – разве «Война и мир», которую замусолили в средней школе, изначально не писалась для одиночек?

– Вы хотите сказать, что…

– Конечно! Роман, несущий миру большую новость, настолько большую, что её поначалу не способно вместить и оценить торопливое сознание современников, рождается в катакомбах быта и духа, его сердцевинная, внутренне-противоречивая болевая суть, если перейти на философский язык, зашифрована в споре метафизики с диалектикой, а это, Изочка, вечный спор, так-так, о чём мы? Увлекаясь, я заговариваюсь, не стесняйтесь меня одёргивать… Телевидение же, неосторожно мною задетое, в силу своей специфики большую новость обязательно разменивает на мелкие, низводит её до суммы сиюминутных событий, опошляет любой высокий сюжет, заодно – делает смешным и глупым любого, кто осмелится пораспинаться о большом и высоком с телеэкрана. Распинаются тысячи новоявленных пророков, и я, один из них, чувствую как сейчас смешон, глуп, плюнуть хочется во все многомиллионные копии моей физиономии, засветившиеся на необозримых просторах, на бессчётных…

– Что вы, что вы, Анатолий Львович, вы несправедливы к себе, – вежливо запротестовала Иза, – катакомбы быта и духа… Вы такие красивые формулы предлагаете.

– Возражая, выгляжу ещё глупее, а до чего смешон…

– Но почему…

– Да потому, что когда-то двух-трёх пророков хватало на тысячелетие, теперь каждый болван, дорвавшись до экрана, пророчествует. Повторяю, человек с телеэкрана вынужденно обращается сразу ко всем, хотя он не Господь Бог, даже не скороспелый речистый вождь, покоряющий и подавляющий толпу гипнотизмом, но простой смертный… не по Сеньке получается шапка… что? У нас, конечно, низкое качество пророков на час и условно-одинаковых всех, рассевшихся перед экранами, исторически усугубилось. У нас ведь Великая Октябрьская, как бы это нам не было скучно слушать, загодя резко снизила культурный и образовательный уровень, писателей-философов убивали, высылали куда подальше, малограмотность сделалась свидетельством политической благонадёжности, ну а потом, едва учиться в средние школы в обязательном порядке пошли, едва естественно потянулись ввысь, всемирное восстание масс окончательно победило, захватило ящики с телепультами… что? Нет, телевидение вовсе не обязательно по злому умыслу поголовно оболванивает доверчивых, угождает пошлякам и невеждам, зато и самых высокообразованных и утончённых умников заставляет ощутить себя пошляками, невеждами.

Щёлк.

Шанский себе противоречит, – успел подумать Соснин, побежав к светившемуся у Перуджи экрану; бежал по крышам Ассизи, натыкаясь на покупателей с яркими целлофановыми пакетами, бежал по прямым, взрезавшим холм улицам с портиками и колокольнями, по сине-зелёным долинам Умбрии… – Шанский нарушает основной закон телевидения, – думал на бегу, – вовсе не к миллионам, а к кому-то одному обращается… возможно, что ко мне одному…

– Как же полнее, чем на телевидении, отражать жизнь?

– Телевидение не только оболванивает, опошляет, оглупляет, телевидение нахраписто вытесняет из жизни жизнь, затмевая её обманно-динамичной, угодливо, с учётом подсознательно-тайных желаний, сформатированной и непременно глянцевой при этом картинкой… такова новая жизнь без жизни. Скоро и романы, думаю, глядя в телевизор, будут писаться.

– Катакомбы подключат к спутниковому телевидению? Представляю себе эти романы, – хихикнула Иза.