Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Яркость, резкость действительно поражали.

Гнулись пальмы, падал кокос.

Замигали буквы, слились в огненную надпись «Колбасы – Видеокассеты». Загорелась эмблема: племенной бык, бодающий телевизор.

– И с этим образцом ознакомьтесь… чуть подороже, но принимает и показывает цифровые фотографии, выводит в высокоскоростной широкополосный интернет… и гарантируется влагоустойчивость, можно смотреть и работать в ванной, в джакузи, не прерывая гидромассажа…

Узкая булыжная мостовая меж каменных оград с узорчатыми металлическими калитками, арка с двумя главками-башенками, крепостные ворота, белая церковь… зелёный холм, кипарисы. Когда-то видел? Опасливо ступил на Аппиеву дорогу.

За стеклом скользили по неровному асфальту жёлтые листья… ветер сдувал листья с крыши сарая, приткнувшегося к забору.

От пагоды с самоварчиком отделилась пригожая голенастая девица с игрушечной чашечкой на пластмассовом подносике. – Не желаете ли ароматизированного зелёного чаю? Есть с жасмином, клубникой.

А продавец нажал наманикюренным пальцем клавишку на ручном пульте, экран ненаглядного телекомбайна превратился в полиэкран. – Масштаб одного экрана, того, который вы выбрали, можно увеличивать за счёт остальных, – показал как.

На всех уменьшенных экранах, словно в движение пришли одинаковые, собранные в блок почтовые марки, воспроизвёлся анонс: как она звала, как она ждала, как она пила виски, – в один голос заорали неотличимые друг от друга лохматые испитые солисты в блестящих камзолах, заорали, приседая на коротких, с сильнющими икрами, ногах, – леди Гамильтон, леди Гамильтон, ты была в моей жизни.

Тут-то и большой экран взорвался овациями, сквозь жующую-пьющую толчею пробивались к пучку микрофонов пятеро смущённых мужчин и – с победительным видом – выцветшая носатая дама в норковой пелеринке.

Свежевызолоченные крылышки, кудельки лепнины на стенах и потолке. Обтянутая зелёным платьем брюнетка с прыгучей грудью, из экрана в экран бегущая вдоль стола с объедками. Хвосты, спинные гребешки осетров, поросячьи рыльца с растущими из дырочек кудрявыми веточками петрушки. Посинелые с краёв винные озерца на скатерти. Лейн с полным ртом. Лоснящийся Тропов, эскорт журнальных красоток.

– И всё-таки сенсация, подлинная сенсация, в шорт-листе, среди добропорядочных традиционалистов – Адель Аркова!

– Слишком пресно получалось, приперчили.

– Аденьку за сексуальные откровения в шестёрку засунули?

– За что ещё? Её до неприличия глянцевая «Поза» лоббировала.

– А кто за «Позой» стоит? Марат Унгуров!

– И «Поза Позы», которую он вот-вот перекупит, от неё без ума! Аденьку подают как фанатичную фаллократку, авось, феминистки скандал поднимут.

– Фаллократок полным-полно, только скрытных, ущемлённых, а она…

– Товар лицом! Мат-перемат, бешенство правды-матки, что ли? Ха-ха-ха. И на кого так рассержена?

– Умоляю вас, с неё и взятки гладки! Наши рассерженные лишены утончённости… – стряхивая пепел в кадку с рододендроном.

– Она и немолодая.

– Черепаха-долгожительница, а уж похотливая! – ещё в цековских пансионатах папенькиных сынков лишала девственности.

– Да, пахнет жареным! Кстати, Никита Сергеевич, как вам премиальный обед?

– По усам текло, в рот не попало.

– Андрон Сергеевич, прошу прощения, Андрон Сергеевич, минуточку! – ведущая премиальной церемонии, угрожающе вытянув в руке микрофон, догоняла старшего брата.

– Не смотря на столь плачевное положение… – шумно дышал толстый, круглоголовый, обнесённый шетиною губошлёп с расстёгнутым на короткой шее воротом белой рубахи, вылезшей из-под обвислого свитера.

– Слово «плачевное» из печальной памяти словаря лакировщиков, – налегал на малосольную лососину облачённый в эффектную палевую блузу, сшитую из разнооттеночных замшевых лоскутков, и узкие чёрные штаны желчный тощий господин с округлой пшеничной бородкой, костистыми скулами и глубоко провалившимися огненными очами, – положение у нас аховое, точнее – катастрофическое.

– Всё прочно было, устойчиво, уверенно в будущее смотрели.

Они, они, – Соснин узнал едоков из «Камелота», садившихся в руинах в такси.

– Просрали Россию! Правящий режим до ручки довёл грабительскими реформами, народ обобрали и обесчестили, свободы последние отняли, мы вступили в эпоху дерьмократического террора, – соглашался… в глазах горела неутолимая жажда.

– Главное, соборность прикончили, свободы нужны лишь жидовне русскоязычной для разрушительных забав…

– Не желаете ли? – сунулся лакей с подносом, бутылками на салфетке.

– Что у вас? – брезгливо сморщился тощий.

– «Шато Бордиар».

Тощий с толстяком нехотя согласились.

– Андрон Сергеевич обещал дать интервью чуть позже, пока – сюрприз, на связи университетский пригород Мюнхена, в прямом эфире филолог с мировым именем, профессор Бухтин-Гаковский, ранее со скандалом покинувший председательский пост в жюри, ваше мнение о шорт-листе, Валерий Соломонович… вы по-прежнему не согласны с принципами отбора?

На фоне сказочных фахверковых домишек с острыми красными крышами появился Бухтин. Поседел, углубились морщины; всё больше походил на отца.

– Минувшее десятилетие проветрило и перетряхнуло романный жанр. Исключение же из конкурса Сорокина, Пелевина обесценило… реализм умер, но у нас поклоняются трупу, надеются оживить…

– Простите, профессор, именно Сорокина обвиняют в некрофильстве…

– Сорокин скорее паталогоанатом, он препарирует советскую литературу, её умершие мифы, мотивы, штампы, он – потрошитель мифов.

– И искусствовед, тот, с мировым именем, из Парижа, говорил про анатомический театр, про погасший в анатомическом театре свет… спелись?

– Одна шайка-лейка, эти русскоязычные, плюнуть и растереть.

– У них два своих языка есть, иврит и идиш, а ещё русский портят, – у тощего дрожал подбородок.

– Позвольте, Валерий Соломонович, шокирующее творчество отталкивает…

– Его творчество в целом я бы сравнил с громоздким пышным надгробием на могиле советской литературы, оно, пожалуй, даже значительнее – это надгробие над реализмом – и критическим, и социалистическим.

– Зарапортовался профессор… паталогоанатом, надгробие.

– Не рано ли нас хоронит? Постмодернизм скорей умрёт.

– Уже умер!

– Формалист-папенька русскую литературу терзал, пока по рукам не дали, теперь сынок из германского далёка хоронит… плюнуть и растереть.

– Мало, что горький пьяница, его с наркотиками застукивали, – поднял на миг горящий взор от бокала тощий, – за наркотики ему и давали срок; нетерпеливо расстегнул молнию на лоскутной блузе, нервно отпил вина.

– Да, от Сорокина презрительно отворачивается литературный истеблишмент, но и круговая оборона реаниматоров реализма обречена, – с хорошо знакомой Соснину мальчишеской прытью разгонялся Бухтин, – и разве не бросает им, тупым охранителям, остроумный вызов последний роман Пелевина, который…

– О Пелевине в другой раз, о нём и помимо нас говорят без меры, как о литературном мессии, спасибо, спасибо, что любезно согласились… вот и Андрон Сергеевич… два слова перед отлётом… Слышали радикальное мнение профессора из Баварии?

– Всем, – пожал плечами Андрон Сергеевич, – не угодишь, я причуды жюри даже на кинофестивалях не комментирую. Снова с обезоруживающей искренностью пожал плечами. – И чем советская литература плоха? Неотразимый, у кадки с развесистым цветущим рододендроном.

– В вашем наигранном недоумении сквозит семейственность! – отважно выкрикнул аноним-правдолюбец из-за стола, из-за спин.

Лейн клонился над тарелкой, дожёвывал. Тропов смешил расфуфыренных накрашенных птичек; до колик.

Андрон Сергеевич высокомерным молчанием игнорировал анонима.

– Ответьте «Скандалам Недели», почему, когда случился путч с танками, вы в тот же день за границу смылись?

– Струсил! – очаровательно улыбался, скрестив руки на груди, статный и сухощавый Андрон.

– Вас не смущало, что у других, не имевших открытой визы, шансов на спасение от мести коммунофашистов не было?

– У каждого свой путь, своя судьба, – развёл руками улыбавшийся, пластичный и стройный Андрон.

– Чего вы ни в коем случае не боитесь?

– Низких истин.

– Циничная маска плейбоя не надоела? Продолжите свой дон-жуанский список публиковать?

– Это вы, журналисты, нацепили на меня плейбойскую маску! У каждого из вас, если посчитаете, в прошлом осталось не меньше женщин, только вы стыдитесь своей любви, а я о своей рассказываю.

– За что, интересно, вы так себя любите? – неожиданно выскочил упитанный и гладкий котяра, с рыжими шёлковыми усищами, увешанный кофрами и фотокамерами.