Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Постмодернизм отменяет сам поиск истины?

– Искать истину можно и опосредованно, копаясь в поисковых блоках культуры – в написанных романах, философских трактатах. Мнения – на поверхности. Но постмодернизм складывает многослойные орнаменты и из найденных истин тоже, вглядывается и нас провоцирует вглядываться в них, в эти прихотливые, бывает, назойливые, хотя сулящие неожиданности орнаменты… они, как извилины мирового мозга…

– А метод, метод… это…

– Если хотите, это художественная компиляция, – ничуть не боясь унизить постмодернизм, предложил название метода Шанский.

Иза, машинально кивнув, поникла, впору было взмолиться уже о помощи; Соснин на её бы месте давно взмолился.

– Теперь, – загнул четвёртый палец, – теперь… Композиционный каркас зачастую мы лишь угадываем и пытаемся удержать в уме, а упиваемся текучестью, порой откровенной аморфностью фрагментарных, как говорилось, непрестанно одолевающих собственную фрагментарность массивов текста, где главное сплошь и рядом неотличимо от второстепенного, передний план может свободно меняться местами с фоном и ничто из постулируемого автором не отвердевает, не успевает отвердеть в противоречивых позывах замысла, боящегося конца, и аритмичных разновременных сюжетных перипетиях, – Шанский хотел было углубиться в дебри, но, глянув на Изу, сжалился, закруглился, – короче, – сказал он, выбросив из тёмных зрачков снопы искр, – постмодернистский текст порывает с нормами добропорядочного повествования, которые прежде задавались последовательно-плавным развёртыванием «интересных» текстов-историй…

Что ещё? Напомню: все содержания сводятся к языку, то бишь форме. Однако постмодернизм, который этот ясный принцип провозгласил и при всей своей стилевой разбросанности-расплывчатости твёрдо его придерживается, отнюдь не возгордился своими достижениями, не застыл! Ирония и самоирония, пародия, сарказм… все усмешки, ухмылки и экивоки, зашифрованные ссылки на авторитетов и занудные комментарии, коими начинён всякий истинно-постмодернистский текст, помогают вытащить на свет божий внутренний механизм искусства. Это как если бы в театре софит осветил захламленную кулису, где, волнуясь, топчутся перед выходом исполнители…

И, конечно, – смысл покидает слова, отрывается от символа… элементы текста уже живут по отдельности, встречаются изредка, неожиданно… – автору, подстраивающему такие встречи, не возбраняется завлекать заскучавшего читателя в разнообразнейшие ловушки – сюжетные, композиционные…

– Мышеловки с бесплатным сыром?

– Приманка куда соблазнительней – с дырками от сыра.

– Х-ха, – выдавила смешочек Иза, – но… но как всё-всё организовать, упорядочить? Такому разжижению-сгущению мотивов, приёмов нужны рамки…

– Это одна из попутных забот художника, он справится! – успокаивал язвительный умник, – что же до геометрических рамок, то любые страсти фильма ли, станковой картины всё равно загоняются в прямоугольник, а текста – в книжный параллелепипед.

В ячеистой структуре телеэкранов, там и сям, вспыхнули знакомые титры.

– Не пора ли отвлечься от бюрократических интриг, покинуть затхлые коридоры Смольного и выйти на свежий воздух? – вопрошал юный муж с пышной, тронутой ветром завивкой; бодро – мимо мусорных баков, оскальзываясь на наледях, – шёл через двор-колодец; у ног копошились голуби, камера косо уводила серые стены в небо, – мы в эпицентре петербургского авангарда, здесь, в двух шагах от Невского, на Пушкинской, подпольное искусство поднялось…

Я тебя слепила из того, что было, – пела на соседнем экране, подрыгивая сильными ножками, статная молодуха в цветастой, с бахромой, шали.

– И, – загибал последний палец Шанский, – постмодернист, автор во всех мыслимых его ипостасях, словно творит произведение у нас на глазах, с назойливой щедростью делится своими сомнениями, мучениями-ощущениями, художественными приёмами. А ещё, – растерянно заморгал, – увы, я не Шива, пальцев на двух моих руках не хватает…

– Анатолий Львович, что потом будет, после постмодернизма? И – губу закусила.

Затрясся, смеясь, глянул на Соснина, словно ни секунды не сомневался в постоянстве его присутствия перед экраном. – Потом будет суп с котом! И сказал серьёзно. – Когда-то один из моих, как выяснилось, прозорливых приятелей пообещал, что после постмодернизма наступит смерть; скрестив руки на груди, втянув поблескивающие гримом щёки, вновь радостно заулыбался – изобразил череп с костями.

– Нельзя так: художники всё о себе, о себе, без их терзаний и душевных передряг тошно бывает, нужна какая-то надежда, точка опоры, сил нет.

И опять губу закусила.

Шанский на помощь призвал Ходасевича: содержания искусства горестны, а воздействие – утешительно; что же переводит горести в утешение? – единственное, созерцание творческого процесса. И понёсся. – Да, постмодернизм – словечко противное, никудышное, но я-то ценю другое искусство, которое понимаю как постмоднернизм минус успех, минус литавры славы, мифы популярности и прочую отвлекающе-шумную чепуху, всё-то, что даруется, увы, облегчением текстов вкупе с соблазнительными для читательских масс червоточинками-изюминками в авторских биографиях, которые выбрасываются на продажу. Что же до автора, любезного мне, то под его условной маской я вижу отнюдь не телелюбимца публики, не раскланивающегося, раздающего направо-налево автографы шоумена, к автору я, Изочка, жесток, возможно, несправедливо жесток – пусть сочиняет, мучается, но не рвётся к быстрой коммерческой удаче, славе, пусть, в конце концов, затеряется в писчебумажных осыпях… – Бог терпел и ему велел, коли дерзнул посягнуть, превысить, превзойти своё человечье назначение, бросив вызов Творцу и самостоятельно испытав прозрение; не даром ведь для людей глубоко набожных писательство ли, живопись, всякое рукотворное искусство – независимо от душевных побуждений художников – есть кощунство, выпад против абсолюта, воплощаемого Создателем.

– Как же воздействуют новые коды? – прервав, напомнила Иза.

– По принципу огнива, – мгновенно переключился Шанский, – при столкновении фрагментов текста высекаются искры, может и полыхнуть. Для иллюстрации приведу два примера, предельно контрастных, – покачивал ногой Шанский. Пример первый, сугубо частный. Иза, вы бывали в Иерусалиме?

– Да, дважды, – с паломниками РПЦ, потом – в свите Его Святейшества, на Пасху, сопровождала из Иерусалима благодатный огонь; выпятила грудку с блеснувшим в вырезе пуловера крестиком.

– Отлично, легко вспомните пыльный скверик перед универмагом «Машбир», где под чахлыми акациями иерусалимцы назначают свидания; там, на бойком месте, моё внимание привлекла сморщенная, как испечёное яблоко, коричневая от загара старушка, торговавшая русскоязычными газетами. Вытянув иссохшие ноги, она сидела на низеньком полотняном стульчике, какими пользуются на этюдах художники – на ней был белый пикейный картузик с нашивкой «Санкт-Петербург» и гербом, со скрещёнными тощими якорями, над козырьком. – «Позавчера», «Поза», – по-волжски окая, выкрикивала она. Собственно, её оканье и заставило меня присмотреться. Это, – мельком глянул на Соснина, – была Нонна Андреевна, школьная учительница математики. И – полыхнуло! Ибо – в отличие от психологических коллизий, протекающих внутри хронотопа, – столкнулись не автобиографические картинки из разных лет, не воспоминания чувств, но массивы Большого времени.

– Эффект монтажа?

– Нет, Эйзенштейн – Дос Пасос, играя склейками, играли ассоциациям…

– Невероятно, однако у нас есть возможность проиллюстрировать… – полыхнуло оранжевое пламя, тяжёлый, крытый брезентом армейский грузовик, взревев, протаранил витраж вестибюля; ярче взметнулось пламя, и – согбенная перебежка с гранатомётом, густой мат, прошитый автоматными очередями, следы трассирующих пуль в чёрном небе, – той ночью в Останкино натерпелись страхов, утром… По пышному белому, с многоэтажным пятном копоти, фасаду, чувственно содрогаясь, палил из пушки танк. Вокруг танка толпились зеваки, дети ели мороженое.

Шанский дивился: полыхающая метафора воплощалась буквально. И до чего же красиво полыхало и стреляло ночное зло! Дьявол заботился о композиции и колорите телевизионной картинки? Наутро дьявол отступил, стало скучно до зевоты?

– Ужасно, ужасно, – вздыхала Иза, – именем демократии расстрелять Парламент…

– Холостыми снарядами! И не парламент, Верховный Совет с фашизоидной требухой, которая, если бы победила, думаю, помешала бы не только нашей с вами беседе, – Шанский улыбнулся. – Никому из так называемых парламентариев, если не ошибаюсь, и царапиной не удалось похвастать.