Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Напрасно. С помощью Саши сестра Надя отлично справилась со своей задачей. Я не вмешивалась ни во что и не препятствовала ничему. Из уважения к памяти любимой старушки – она всю жизнь справляла годины, дни девятые и сороковые, – и было бы нечестно с нашей стороны не исполнить ее желания – в свою очередь не справить по ней тех поминок, которые она так добросовестно проделывала всю жизнь.

Когда все родные разъехались, я прошлась по опустелым комнатам большого дома. Саша торжественно вручила мне ключи от комода и сундуков: эти шесть недель все было под замком и ни одна вещь не передвинута со своего места, пока душа покойной, по их понятиям, обитала в доме.

Мы стали разбирать бумаги и вещи. Завтра еду в Ярославль.

Ярославль, 26/13 марта.

Я хотела остановиться в гостинице, но бабушка, теперь уже единственная, которая у меня остается – не пустила и оставила у себя.

Я совершенно не понимаю любви к родителям. Отца – не помню, – а мать… зачем она не умерла, когда мы были маленькими?

Лучше остаться круглой сиротой, чем иметь мать, которой даны по закону все права над детьми, но не дано нам никаких гарантий от ее деспотизма.

Бедные дети, бедные маленькие мученики взрослых тиранов!

Но мое детское сердце так жаждало любви, привязанности, ласки… И я любила бабушку с отцовской стороны – за то, что она была несчастна, бабушку с материнской – за то, что она своею ласкою и участливым словом как лучом согревала мое безотрадное существование.

Теперь – она одна у меня осталась. И бросившись перед ней на колени, я целовала ее руки, ее платье.

– Бабушка, милая, здравствуйте!

– Лиза, матушка, наконец-то приехала! – Мы обнимались, целовались без конца.

Растроганная старушка плакала от умиления и чуть было не отправилась в церковь служить молебен…

– Что же ты, теперь делом будешь заниматься? – спросила бабушка, когда мы обе, наконец, сели за самовар.

– Делами, бабушка. Вот сделаю все и уеду опять за границу, экзамен сдавать.

– А на лето приедешь, – на вакации?

– А деньги где? ведь дорога-то не дешева… теперь уж до будущего года.

Бабушка вздохнула:

– Ну и то хорошо, что хоть теперь ты здесь! Хоть посмотрю я на тебя! Ишь ты какая стала нарядная, хорошенькая… платья-то уж больно хорошо в Париже шьют, не по-нашему работают…

И бабушка долго качала головой, со вниманием рассматривая настрочки из крепа на корсаже моего траурного платья, купленного по самой дешевой цене в Bon Marché. При виде настоящего парижского платья она вся проникалась почтительным удивлением. И я невольно рассмеялась и крепко ее поцеловала.

Пришла Надя и принесла завещание и расписки.

– Что ж ты с мамой-то не повидаешься? – нерешительно спросила бабушка.

– Лиза, приходи, – тихо сказала сестра.

Я видела, что им страшно хочется, чтобы я побывала дома. И поэтому ответила:

– Что же, зайду… Хоть я и отрезанный ломоть, но если хотите – отчего же?

Лица сестры и бабушки прояснились. Обе они, в сущности, дрожали перед железной волей матери: бабушка всю жизнь ее побаивается, а о несчастной Наде и говорить нечего, – робкая от природы, она до того забита, что у нее нет собственной жизни: ни дум, ни желаний, и вместо энергии у нее капризы, с которыми она готова всегда нападать на того, кого не боится.

И теперь они обе были довольны, что я согласилась.

– Какая ни на есть, а все-таки мать, все-таки повидаешься, – примиряющим тоном произнесла бабушка.

– И кажется, она хочет просить тебя съездить в Извольск к Саше, он что-то опять поссорился со своим воспитателем; так вот разберешь их, – сказала Надя.

– А ты сама… не сможешь туда съездить?

– Я-то в Извольск?! да что ты, Лиза, – сказала Надя тоном, в котором ясно выражался страх при одной мысли – как это она поедет в Извольск, чтобы там вести самостоятельные переговоры с воспитателем брата. Возражать было бесполезно. Я вздохнула.

«Хорошо. Приду. Только не сегодня… завтра».

27/14 марта.

Все было по-старому в этой квартире, из которой я буквально убежала на курсы. Ни одна мебель не передвинута, ни одна лампа не переставлена; только прислуга новая: кухарки и горничные не могут уживаться с таким характером.

Я вошла в спальню – это была когда-то моя комнатка, вся оклеенная светлыми обоями, с белыми кружевными занавесками и цветами на окнах, веселая и ясная, как майское утро. У меня мороз пробежал по коже, когда я переступила порог этой комнаты, где столько пролито было слез в годы ранней молодости, где в ответ: «я хочу поступить на курсы» – слышала «будь публичной девкой!» и от звонкой пощечины искры сыпались из глаз.

– Терпите, терпите… – слышался кругом благоговейный шепот родни, преклонявшейся пред силой родительской власти… – Христос терпел и нам велел.

Нет, – не все же терпеть!

Прошло время, выросла воля, высохли слезы… и я в день совершеннолетия ушла из этого дома с тем, чтобы более туда не возвращаться…

Теперь комната была обезображена тяжелыми темными занавесками на окнах, загромождена безвкусной мягкой мебелью, обитой полинявшим от времени кретоном. Хорошо знакомый мне низенький шкафчик, битком набитый лекарствами, стоял у постели, и на нем по-прежнему – свежая склянка из аптеки Шнейдера…

Мать сидела на диване. Она слегка приподнялась при моем входе.

– Здравствуйте, ю-рист-ка… – с насмешкой протянула она, по привычке протягивая руку для поцелуя.

Я смотрела на нее.

За эти пять месяцев болезнь сделала свое дело: организм истощился еще больше, кожа на лице слегка сморщилась и пожелтела, уши стали прозрачнее. И вся эта фигура – худая, вся закутанная в теплые шали – представляла что-то жалкое, обреченное на медленное умирание…

Сердце болезненно сжалось и замерло… Мне стало жаль эту женщину, жаль как всякого больного, которого я увидела бы в больнице… Но зная, как она боится смерти, я сделала над собой усилие, чтобы ничем не выдать своего волнения.

– Здравствуйте, – тихо ответила я, целуя пожелтевшую худую руку, и села напротив.

– Как ваше здоровье?

– Ни-че-го… Как ты живешь в Париже?

– Хорошо.

– Приехала делами заниматься после бабушки?

– Да.

– Когда уедешь?

– Не знаю еще… там видно будет, как все устрою.

Воцарилось молчание. Нам больше не о чем было говорить друг с другом.

«Что же, надо уходить», – подумала я и встала.

– Постой. Ты должна съездить в Извольск. Там Александр опять что-то с воспитателем напутал… Экий мерзавец, – вторую гимназию меняет и все не может ужиться, – проговорила мать.

Я от души порадовалась в эту минуту, что брат далеко и не может быть ни прибит, ни выдран за уши, как