Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Голос мой оборвался, я не могла продолжать от рыданий – и отвернулась, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.
– Без драм, пожалуйста. Я своих слов не изменяю. Разговор наш кончен, можете отправляться.
Брат сел в кресло у письменного стола и закурил папиросу. Оставалось только – уйти и уехать.
Передала матери, что ей нечего беспокоиться, что дела брата идут хорошо.
– Чего же он пишет такие письма, – негодяй! Только здоровье портит, беспокойство причиняет!
Теперь она наверное
… пишет себе на отраду
Послание полное яду.
20 марта/2 апреля.
Приготовилась к поездке в Кострому: духовное завещание подать к утверждению, и разменяла на наличные деньги одну сторублевую ренту, чтобы дополнить недостающие суммы по рентным бумагам на каждый вклад по завещанию. И совсем было кончила считать, как пришла Надя.
– Здравствуй, Лиза. Бабушка где?
– За всенощной.
– Так ты завтра думаешь ехать в Кострому? И вклады сделаешь?
– Да.
Надя взяла рентные бумаги, лежавшие тут же на столе, и увидела билеты и золото.
– А к чему же эти деньги? – с удивлением спросила она.
Я объяснила ей, что в завещании цифры вкладов написаны «рублями» – значит, надо вносить наличными, а рента по курсу упала низко.
– Это что же за новости? Да разве рента не деньги? Ведь ты в таком случае истратишь около полутораста рублей!
Я тщетно пробовала ее урезонить. Бедная невежественная голова ее отказывалась понимать разницу между юридическим термином и нашим общим, ходячим понятием о деньгах.
– Рента те же деньги! Мы получаем с нее проценты! Это ты сама выдумала, что надо наличными! Ты не смеешь так тратить деньги, ведь это наше общее наследство! – кричала сестра.
Тяжелый обруч стиснул голову… крик раздраженной Нади болезненно отзывался во всем моем существе. Но успокоить ее было невозможно.
– Оставь всякие объяснения – раз на рентной бумаге написано «тысяча рублей» – значит, и есть тысяча рублей. Ишь ты, выдумала – вкладывать наличными! Глупая честность какая! Растрачивать общие деньги, – ду-ше-при-каз-чица! Посмей только завтра увезти эти деньги в Кострому! Посмей! – кричала Надя с угрожающим видом.
Я должна была сказать ей, что не возьму, и перед ее глазами взять рентные бумаги ровно на все четыре вклада, указанные в завещании…
– А деньги эти я возьму и унесу к себе. Теперь – можете ехать. – Надя взяла деньги, и ушла…
А я осталась наедине со своими мыслями. Что это с ней сделалось – она совсем не скупа, а тут вдруг из-за полутораста рублей. Это, очевидно, был один из ее капризов, которыми она раздражается иногда. Вся личность ее с детства так придавлена, что это является единственным напоминанием об ее человеческих правах. Но все-таки, каково переносить такие сцены?
И после ее ухода проклятый обруч еще сильнее стиснул голову… и я без сил бросилась на кровать…
24 марта/6 апреля.
Так и поехала в Кострому без наличных денег. В Окружном Суде немного удивились, когда я заявила о своем желании написать сама прошение об утверждении духовного завещания и не без любопытства посмотрели на студентку-юристку: как когда-то, во времена оны, женщины-врачи, так мы для большой публики пока еще – нечто вроде любопытного зверя.
В банке, конечно, спросили доплаты: вклады на вечное поминовение иначе, как наличными, не принимают. Пришлось разменять одну сотенную ренту: это был вклад, назначенный в Нерехтскую богадельню.
Нерехта от Костромы всего полтора часа езды. Я так и рассчитывала все дела устроить за один раз – проездом из Костромы в Нерехту вложить деньги Саше в казначейство и передать тете – председательнице местного благотворительного общества. Но каприз сестры разрушал все: денег не хватало, приходилось приехать вторично в Нерехту. К счастью, тетя выручила: узнав, в чем дело – добрая душа выдала расписку вперед. «Свой человек! верю. Завтра из Ярославля вышлешь». Сегодня, как приехала, послала за сестрой.
Та выслушала все, как ни в чем не бывало.
– Ну не велика важность!
Вечером мы с бабушкой сидели за чаем. Я рассказывала ей о своей поездке; она молча слушала и вздыхала с каким-то особенным взволнованным видом.
– Бабушка, милая, что это вы? – спросила я.
– Ничего, Лиза, ничего… так.
– Да вы скажите, – допытывалась я. – Случилось что-нибудь? неприятность какая? да?
Бабушка молча покачала головой, и вдруг сказала серьезно и торжественно:
– Вот бабушка твоя и умерла… честь честью, как следует быть: и причастили ее, и завещание написано, и в нем никого не забыла – и вам оставила, и бедным, и Саше, и на помин души… Хорошо… дай Бог всякому такую кончину. Вот я теперь и думаю… про твою маму, плоха она стала, – ах, плоха. Пора и о завещании подумать. Ведь у нее денег-то немало. Опять все мальчикам пойдет, как после отца… велика ли ваша восьмая часть? Опять же в церкви надо бы, в монастырь, на помин души. Пора и об этом подумать… Живем – грешим, после смерти кто помолится? Вы, молодые, в Бога не верите… Ох, надо, надо Саше подумать об этом… поговорила бы ты с нею, Лиза.
– Бабушка, что вы говорите? – в ужасе вскричала я. – Да разве можно говорить с ней об этом? Ведь вы знаете, как она смерти боится…
– А Бога она не боится? Как подумаешь, будет лежать в могиле… без вечного поминовения… как собака какая, прости, Господи.
Голос бабушки дрогнул, и она заплакала.
– Бабушка, дорогая, поймите, что это – немыслимо. Ведь вы же знаете, она всю жизнь прожила, делая только то, что ей нравилось… смерти она боится до безумия… всю жизнь лечилась от всяких болезней – и действительных и воображаемых. И вдруг говорить с ней о завещании! Да что вы, что вы, бабушка! Пусть уж лучше я сама дам за нее, куда вы велите – на всякие поминовения, только молчите, только не говорите с нею об этом!
Но у бабушки свои убеждения. Ее горячая, наивная вера придает ей твердость фанатика… Она молча покачала головой…
– А Бог-то! а грехи-то! а вы, дочери, чем же хуже сыновей? хоть бы о вас подумала, пожалела бы. Шутка ли, законы-то какие, все у вас для братьев отымают… Нет, коли ты не хочешь, я уж сама с ней поговорю.
– Этого еще только не хватало! – Я в отчаянии умоляла ее ничего не говорить. Бабушка молчала. Она, очевидно, раскаивалась, что завела со мной этот разговор, а теперь я мешала
