Шанхай - Ёкомицу Риити

Отогнав от себя эти мысли, он обратился к Цюлань на ломаном английском:

– Я ценю, что вы не сочли меня японцем, но мне не кажется, что следует особо сокрушаться по поводу моей национальности. Я всего лишь японец, который не может считать себя гражданином мира, как вы, марксисты. Вы думаете, что пути развития Востока и Запада одинаковы, но мне кажется, вы ошибаетесь. Это лишь приведет к бесчисленным жертвам.

Цюлань, словно вступив с ним в сражение, мгновенно стерла с лица улыбку:

– Конечно, сейчас и у нас встречаются разные ошибочные мнения. Тем не менее, я думаю, есть способ применения марксизма в любой стране, соответствующий ее природным ресурсам и культуре. Например, вместо того, чтобы сосредоточить свое внимание на фабриках, управляемых китайцами, мы бросаем все свои силы на иностранные компании.

– Но не означает ли это, что вы насаждаете в Китае новый капитализм? Ведь таким образом подавляются зарубежные компании, а это способствует развитию китайского капитализма…

– Я думаю, что сейчас в какой-то мере мы вынуждены признать такое положение. Но, разумеется, мы должны опасаться не китайского капитализма, а, скорее, иностранного. Разве это не естественно?

Санки почувствовал, что чувства к Цюлань ослабевают, и, покачав головой, захотел еще больше задеть ее:

– К сожалению, вы выбрали японскую фабрику. Я люблю Японию. Но это не означает, что я ненавижу Китай.

– А, так вы востокофил! Пришло время разобраться, как ориенталисты помогали буржуазии. Нет уж, кроме бедняков никому нельзя доверять.

– Жаль, что вы определили меня в востокофилы, я просто люблю Японию ничуть не меньше, чем вы любите Китай. Если это в итоге означает любовь к буржуазии, то такой подход мне неприятен. В настоящий момент я не нахожу причин, по которым я обязан любить Китай и не любить свою родину.

– Вы, похоже, говорите не о любви к своей стране, а всего лишь навязываете мне представление о ней. Если вы действительно любите свою страну, то думаю, любите и пролетариат своей страны. Мы выступаем против Японии, но не против японских рабочих. Я и не думала заявлять подобного…

– Однако я считаю, что если китайский народ нападает на японскую буржуазию, то в результате он пойдет и против японского пролетариата.

Цюлань поперхнулась, не зная, как справиться с этим доводом, и сверкнула глазами:

– Как же так? Ведь мы полагаем, что должны освободить Китай ради пролетариата вашей страны…

– Это произойдет только в том случае, если в Японии пролетариат захватит власть…

– Вот мы и оказываем сопротивление японской буржуазии, для того чтобы в вашей стране это время поскорее наступило!

– А если одновременно с этим в Китае рабочие не встанут у руля?

– Для того чтобы это произошло, мы и трудимся не покладая рук. Важнейшая задача – организация выступления рабочих на вашей фабрике. Что-то уже затевается, так что прошу вас набраться терпения.

Цюлань кивнула. А у Санки возник новый вопрос:

– Я не знаю, что вам сказать по поводу захвата фабрики. Что я точно знаю, так это то, что бойкот Китаем иностранного капитала не приведет ни к чему хорошему: Китай будет по-прежнему отставать от других стран, разве нет? Я хотел бы услышать ваше мнение – как коммуниста – по этому простому вопросу. Ведь Китай испытывает острую нужду в инвестициях.

Цюлань, элегантно и резко щелкнула китайским веером и улыбнулась, словно гордясь представившейся возможностью показать силу своего ума.

– Да, это одна из центральных проблем, и над ней мы должны думать постоянно. Но в то же время для ее решения было бы вполне достаточно, чтобы сеттльмент[39], эта мусорная куча международной буржуазии, не думал за нас! Я, возможно, невежливо выразилась, но неужели вы считаете, что у нас, китайцев, не может быть своих идей, как избавиться от вооруженных сил других стран, навалившихся на нас со всех сторон?

Санки задумался о «проблеме мусорной кучи», как она выразилась, и снова покачал головой.

– Оказывается, вот в чем дело – в мусорной куче.

Похоже, так и есть – гибнут ли страны, возвращаются ли они к жизни, решение этого вопроса лежит на дне «мусорной кучи», многонационального сеттльмента, сложившегося в этой колонии.

От принесенного супа поднимался пар. Санки, потянувшись к нему, рассмеялся и сказал:

– Извините, я нередко забываюсь, когда разговариваю с интересным собеседником. Вы, пожалуйста, не сердитесь.

Он чувствовал аромат изысканной красоты, исходящий от Цюлань, – аромат истинной китаянки.

– Я совсем не собиралась говорить с вами так сурово сегодня. И еще, простите, что не оказала вам радушного приема, который порадовал бы вас…

– Ничего, достаточно уже того, что вы произвели меня в востокофилы.

– Ох…

– В сущности, я не старался спасать вас… Уверен, что я точно так же пришел бы на помощь к любому, не только к вам. Более того, те мои действия вообще противоречат вашему марксизму. И теперь я думаю, что после того, как я рассказал вам о своих настроениях, вы, вероятно, не захотите встретиться со мной еще раз, посему – прощайте.

Полный гордости, как покаявшийся грешник, Санки спустился по скользкой керамической лестнице. А Цюлань резко швырнула веер на круглый стол из черного палисандра.

25

Выход из городских трущоб к реке был захламлен. Вокруг волнами расходился скопившийся мусор. О-Суги отправилась к дому Санки в надежде на его возвращение. В сумерках при гаснущих лучах солнца белело ее накрашенное лицо. Поверх грязи лохмотьями ложился туман. Между ям с мусором проплыл, пошатываясь, черный гроб. Рядом с лавкой подержанной обуви, разложенной на речном берегу, ребенок-продавец изучал темное нутро башмака.

В лоснящейся толпе согнутых под грузом кули о-Суги заметила фигуру Санки.

Развернувшись, она в смятении пошла в обратную сторону.

Дыхание участилось. Вскоре она с ним увидится… Теперь о-Суги знала, как можно растопить холодное сердце Санки. С тех пор как она десять дней назад последний раз вышла из его дома, она научилась быстро распознавать истинные намерения мужчин и угадывать их тайные желания. Спина о-Суги напряглась, словно почувствовав направленный в нее взгляд, она на миг забыла о своих многочисленных клиентах. Обезьяна балаганщика, устав танцевать, пристально рассматривала кожуру банана в водосточной канаве. Старуха, ковыряя в гнилых зубах, вышла из трущоб и, присев на край лодки, стала облизывать медяки.

Санки шел вдоль берега, приближаясь к о-Суги сзади, не обращая, впрочем, на нее внимания. Наконец они поравнялись друг с другом. Она сосредоточенно смотрела в противоположную сторону, на подернутую туманом реку. На поверхности воды между толпящимися лодками плавали нечистоты. Санки обогнал о-Суги. Она была намерена идти вслед за ним до дома. Но прошлое, ее беспутное, неизвестное Санки прошлое этих десяти дней подавило ее желание.

Она шла за ним, держась на расстоянии. Ее накрашенное лицо осунулось. Ее любовь еще цеплялась за спину Санки, но постепенно слабела, и наконец о-Суги, окликнув проезжающего мимо рикшу, села в коляску и помчалась прочь.

Санки увидел о-Суги, когда та проезжала мимо. Она молча склонила голову в приветствии. Будто ощутив порыв свежего ветра, он остановился как вкопанный, затем схватил рикшу и погнался вслед за ней, все еще не понимая, зачем он это делает. На заваленном мусором берегу из черной пены торчала гнилая черная свая. На углу старого квартала рикшам преградила путь стена. Один повернул направо, другой налево, так они и разъехались.

О-Суги вышла в толчею своего квартала. Встав у входа в переулок, она хлопнула по плечу проходившего мимо китайца:

– Давайте сюда, заходите.

В лавке, торгующей горячей водой, из горлышка кувшина струился пар, вплетаясь в гриву извозчичьей лошади. На дне ущелья из жестких как дерево сушеных овощей блестела, возвышаясь горой, свежая рыба-лапша.