Накафельные рисунки - Александр Ермак

Думайте. Решайте. А я по-прежнему здесь. И я не отступаюсь от слова. Если шепнете «да», я тут же исполню заветное. Я поведу вас. И я представлю. Прямо пред ваши светлые:

– Собственно Бескорыскин…

Или даже:

– Бескорыскин собственно какая…

МАНЯ

Когда она была совсем маленьким львенком, все служители зоопарка звали ее Машкой или Маруськой. Потом, когда подросла – Марией, Маргаритой. Затем – Марьей, Марго. А теперь, когда состарилась и одряхлела, все называли ее просто Маня.

Жила она ныне не в железной, как подобает настоящему хищнику, клетке, а в заброшенном глубоком бассейне в самом конце зоопарка. Когда-то в нем хотели поселить пару морских слонов. Но бассейн просел, вода стекла, а ремонтировать его оказалось дороже, чем построить новый. Так и пустовал он, пока не додумались перевести в него старую, не интересующую посетителей Маню.

В ее клетке поселили молодого Роберта. Он рычал и кидался на прутья, пугая и приводя в восторг публику. Ну, совсем как Маня в молодости.

Он и ел также. В два счета разрывал и заглатывал полагающийся на обед кусок мяса. А Мане теперь подавали кашу с фаршем. Кости ей были не по зубам.

Даже и каши Маня ела немного. С каждым днем она двигалась все меньше и меньше. Обычно лежала, уткнувшись мордой в лапы. Не обращала никакого внимания на редких посетителей, дошедших до ее бассейна. И если бы впалые бока не вздымались от дыхания, Маню вполне можно было принять за чучело.

Однажды ей так сверху и сказали:

– Чучело.

Она и ухом не повела. И тогда посетитель кинул в нее огрызок яблока:

– Эй, слышишь меня?

Огрызок шлепнул Маню по спине. Но она даже не вздрогнула, как будто и не падало на нее ничего.

Посетитель таким поведением львицы возмутился:

– Не замечаешь, значит?

Обернувшись и убедившись, что рядом никого нет, он достал из сумки целое яблоко. Взвесив на ладони, запустил его в Маню.

Яблоко гулко стукнуло Маню по голове. Львица приподнялась и глянула в сторону посетителя. Потом вздохнула и снова положила голову на передние лапы. Вновь прикрыла глаза.

Посетитель рассмеялся:

– Что, царь зверей? Подыхаешь. Ну-ка, лови еще…

В Маню полетели новые яблоки. Одно снова попало в голову, другое ударило прямо по хребту.

На этот раз Маня приподнялась и села на задние лапы. Повернув морду, посмотрела в глаза посетителю. Тот ей на это указал пальцем:

– То-то же. Ты не можешь не замечать настоящего царя природы. Меня.

Маня устало зевнула. «Царя природы» же это просто вывело из себя:

– Значит, замечаешь, а слушать не хочешь?…

Он вновь потянулся к сумке. Но яблок в ней больше не было. И тогда посетитель поднял с земли камень, размером в кулак:

– Значит, тебя не интересно, что я тебе говорю, падаль ты такая африканская…

Он долго целился, чтобы попасть в Маню побольней. Потом со всей силы метнул.

Но «царь природы» не попал. На мгновение раньше Маня взвилась в воздух и, вытянувшись в струнку, перемахнула через барьер бассейна. Всей оставшейся в ее теле тяжестью рухнула на обидчика.

На дикий человеческий вопль к бассейну сбежались служащие зоопарка. Увидев под распластавшейся на земле львицей руки и ноги, защелкали затворами ружей. Но запыхавшийся доктор, глянув на Маню, остановил стрелков:

– Не надо. Она и так, похоже, мертва.

Из-подо львицы вытащили бледного и трясущегося посетителя. Доктор быстро осмотрел его и удивился:

– Жив-здоров, счастливчик. Ни одной царапины.

– Но как, как она могла? – в свою очередь изумился директор зоопарка, заглядывая в бассейн, – такая высота и молодому льву не по силам…

– Вот и ей оказалось не по силам, – вздохнул доктор, – судя по всему, сердечко ее еще в воздухе отказало.

– Ма… Ма…, – зашевелил губами пострадавший.

Доктор ему понятливо кивнул:

– Да-да, ее звали Маня…

МАЭСТРО

Смычок нежно коснулся струны. Рожденный соитием звук робко оторвался от скрипки и как бы завис в тишине. Но лишь на мгновение. Лишь на мгновение он оставался один. Смычок ударил еще одну струну. Прошелся всем своим упругим телом по третьей. Потом быстро по двум сразу. И вновь по одной. И снова, и снова.

Звуки взмывали поодиночке и группами, кучками, толпой, строем. Плачем, стоном, мольбою. Они набирали мощь…

– Милый, тебя к телефону…

Он не сразу понял.

Да, это, конечно, не скрипка. Это жена. Из-за двери.

Он вышел из кабинета:

– Какого черта! Сколько раз тебе говорить. Когда я работаю, меня нет ни для кого…

Жена развела руками:

– Милый, я все помню, но это твоя мама…

Он кивнул и вздохнул:

– Хорошо, я поговорю…

Из трубки понеслось:

– Соседка посоветовала мне совсем другие таблетки. Ты же знаешь: старые мне не помогают. А она показала мне другие. А я сказала, что сначала спрошу тебя. Так вот, эти таблетки…

Он знал, что если мать не остановить, то она будет говорить бесконечно:

– Хорошо, мама. Если твой доктор не против, то пробуй на здоровье…

Да, я куплю, куплю… Да, сегодня же… Обязательно… Да-да, конечно… Все… Все-все, я работаю, мама… Целую…

Он повесил трубку. В квартире было тихо. Напуганная им жена затаилась где-то в комнатах. Вместе с еще, наверное, спящим сыном.

Так хотелось сказать что-нибудь такое. Но он, лишь беззвучно рубанув рукой воздух, просто вернулся в кабинет. Снова сел за стол.

Он смотрел на нотные листы. Сегодня не вписал в них еще ни единого знака. Он не успел зафиксировать на бумаге даже те немногие звуки, что родились с утра.

Погладил листы. Провел пальцем по нотным линейкам и откинулся в кресле. Зажмурил глаза и взял в руки воображаемую скрипку. (Против ежедневной и многочасовой игры «в живую» бунтовали соседи).

Смычок нежно коснулся струны. Рожденный соитием звук робко оторвался от скрипки и как бы завис в тишине…

– Бух-бух-бух, – раздалось с улицы.

– Черт, – подскочил он и бросился к окну.

Оно было плотно закрыто. Но это не могло спасти от громыхания мусороуборочной машины.

Он затянул окно двойными шторами. Однако, в уши по прежнему рвалось:

– Бух-бух-бух…

Пришлось дожидаться, пока машина уедет. А потом, потом он не смог сразу же усадить себя за стол. Решил выпить кофе. Этот напиток его и успокаивал и концентрировал одновременно.

Он подошел к полке. Но кофеварки на ней не было.

– Черт, опять утащила на кухню.

Он вышел из кабинета. Да, кофеварка была на кухне. Так же, как и жена.

– Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не входила без меня. И не брала мою кофеварку…

Она удивленно подняла глаза:

– Но на ней уже была плесень… Я помыла. Вот возьми. Она практически высохла… И не сердись, пожалуйста. Я хотела, как лучше. Ведь нельзя пользоваться грязной посудой. Ты можешь заболеть…

«Черт, – подумал он. – Она права. Она, действительно, все делает для меня…»

Эта женщина была его второй по счету супругой. А первая… От воспоминания о первой у него шли мурашки по спине. Та женщина обустраивала этот кабинет, а, обустроив, так и осталась в нем. Сидела в кресле, наблюдая как муж пишет, играет. То кивала, то вскрикивала. Одергивала, наставляла, предписывала. Она была уверена, что никто, кроме нее, не знает, как он должен писать, как играть.

Однажды он не выдержал и ушел. И долго жил один. До того самого дня, пока не встретил Вторую. До того самого момента, пока она клятвенно не пообещала не мешать ему, выполнять все его указания, и жить по установленному им и только им распорядку.

Конечно, клятву Вторая нарушала. И что из этого? Еще один развод?… Но найдет ли он кого-нибудь лучше?… Есть ли в мире женщина еще более терпимая и послушная? Если нет, то он останется один. Опять один. Один на один с домовладельцем, счетами, покупкой одежды и готовкой еды, с кучей других непредвиденных проблем и обстоятельств. И они просто раздавят его, похоронят душу и музыку.

Нет, ему грех было жаловаться на вторую жену.

Он пил кофе и вновь пытался сосредоточиться. Закрывал глаза. Тер переносицу. Давил на виски. И начал, начал вспоминать те, утренние звуки. Но их вдруг перекрыл вопль раненого зверя.

Он пулей выскочил из кабинета:

– Ну, что там еще?

Жена дула на маленькую ладошку сына:

– Вот доигрался – дверью прищемил…

– А-а-а, – неслось из перекошенного болью ротика.

Он погладил сына по голове:

– Ну, упокойся… Ну, давай, я тоже подую…

В этот день он так ничего и не написал.

На следующий же с самого утра заявились водопроводчики и целый час выстукивали себе что-то на трубах. А когда ушли, то сколько не пытался он пробудить свою скрипку, слышал лишь знакомые удары по трубам:

– Бум-Бум-Бум…

И на последующий день ему опять мешали громкие и гулкие звуки: соседи двигали мебель. А может, бросали гири во время спортивных занятий.

Он пытался писать ночью. Но, во-первых, больше любил утро, день, солнечный свет, а во-вторых, даже через стену чувствовал: без него не спит и жена.