Накафельные рисунки - Александр Ермак

Она не включала свет. Она не ворочалась. Она не испускала и звука. Но он чувствовал, что она не спит. Думает.

За неделю ему удалось нормально поработать не более четырех часов. Он перенес на бумагу лишь первые звуки новой вещи. Дальше дело не шло. Его окружали, кричали, шептали, стучали, рычали, пели, орали булочники, точильщики, разносчики, пенсионеры, студенты, школьники…

Он просто сходил с ума, глядя на белые, не заполненные нотами линейки. Ведь ночью во сне он слышал свою музыку. Но днем не мог ее вспомнить, не мог поймать, ухватить, серьезно зацепиться хоть за что-нибудь.

А музыки становилось все больше. Он чувствовал, как она накапливалась в нем, давила, рвалась наружу. И ее надо было обязательно выпустить. Иначе… Он точно не знал, что может случиться иначе. Может, побьет неповинного, всего лишь не вовремя зашедшего в дом почтальона. Или жену…

Надо было что-то решать, делать, и в один из вечеров он объявил:

– Дорогая, я уезжаю в деревню. Один. Вернусь, когда закончу эту вещь…

Из глаз ее побежали слезы, но она покорно собрала чемодан.

Скрипка запела… Два, три, четыре дня он писал как угорелый. Господи, какие звуки посещали его, как легко перекладывал он их на бумагу и с каким наслаждением считывал обратно.

К скрипке добавились виолончель и фортепиано, фагот и валторны. Не ладилось только с ударной группой. Барабаны звучали как-то не так. Они были чужими, какими-то утробно-водопроводными.

Он мысленно повысил тональность. Прослушал их раз. Другой. И вздрогнул от неожиданного человеческого. Это донеслось из-за двери. Это был голос хозяйки снятой им комнаты:

– Я вам плюшек принесла и молока. А то ведь на вас смотреть страшно, когда выходите, такой бледный…

– Спасибо…

Он не мог обидеть эту добрую простодушную женщину. Так, подосадовал немного. Но не рассердился, и довольно-таки легко вернулся к своим барабанам. Но те по-прежнему были не те…

Ночью он проснулся от стука капель дождя, и все понял. И бросился к столу. И записал их размеренные, восточного тона удары.

– Что случилось? – раздалось за спиной.

Он обернулся. В дверях, придерживая наброшенный на плечи халат, стояла хозяйка. Она испуганно осматривала комнату.

– Ничего…, – недоуменно пожал он плечами.

– Как, вы ничего не слышали?

– Нет. А что?…

– Вы не спите… Извините, но это не вы стучали?…

– Стучали? – переспросил он и все понял, – Ах, стучали. Да, наверное, я… Видите ли…, – начал он, но поглядев на хозяйку, осекся:

– Извините, я больше не буду…

Хозяйка ничего не сказала утром. Но он не мог уже работать как раньше. Все время пытался контролировать себя: не шипит ли вслух, не скрипит ли, не фыркает ли тромбоном, фаготом, саксом…

Он вернулся домой. Чтобы сказать:

– Я неплохо поработал. Но не доделал то, что хотел, и уеду еще на какое-то время.

Он знал куда. В одной из газет ему подвернулось объявление: «Для тех, кто хочет сбежать от цивилизации, от невыносимых людей… Маленький остров на одного. Все бытовые удобства. На любой срок…»

Это было то самое, заветное. Теперь он мог даже не только стучать, скрипеть и фыркать, но и проигрывать придумываемые партии всех инструментов на прихваченном с собой синтезаторе. Во всю мощь. Любое количество раз. В любое время суток.

Никто не мешал ему на этом крошечном каменистом острове. Ни волны, ни чайки не обращали на него никакого внимания. И он на них.

Писалось отменно. День за днем, ночь за ночью приближали его к завершению. Он блаженствовал, освобождаясь, проигрывая звуки и созвучия в голове, потом на синтезаторе, потом перенося их на бумагу, сливая одно с другим, третье с четверым, вылепливая, высекая звучащее единое целое.

И в один из дней он как-то неожиданно, как-то вдруг закончил.

Перечитал все от начала до конца. Да, действительно, вещь была полностью готовой.

И все же ему еще чего-то не хватало.

Он в недоумение выпил кофе. Прогулялся по валунам. Пожал плечами и вынес синтезатор на порог домика. Впервые проиграл все от начала до конца без остановки, с полной отдачей.

Легкое прикосновение смычка к струнам. Тишина. И потом длинно, протяжно. Звуки скрипки просто ввинчиваются в небеса. И вдогонку виолончель. Фортепиано. С ним перекликаются валторны и фагот. Пошли барабаны. Пауза. Тишина. Легкий ветерок по струнам. Парение. И просто парение…

Он играл вдохновенно. Он слышал, чувствовал свою музыку всеми частичками души и тела. И это было действительно восхитительно, божественно. Возможно, это была лучшая его вещь.

Он осознал это окончательно, когда закончил. И переживая это, не торопился снять пальцы с клавиш. Лишь гордо поднял голову. Вокруг, как ни в чем не бывало, плескались волны, парили чайки.

Никто не аплодировал…

УСЫ И ПИВО

Я вышел на кухню. Отец сидел за столом боком ко мне. В майке, мокрой местами от пота. С кружкой пенистого пива в руке. С пеной же на черных усах.

Увидев меня он улыбнулся:

– Проснулся, постреленок. Пива хочешь?

Мать шутя ударила его по спине полотенцем:

– Ребенка мне еще к пиву приучи…

Подала стакан воды. Я выпил. Отец прижал меня к себе. Пиво с его усов размазалось по моему лбу.

Выходя из кухни, я стер капли липкой жидкости на палец, облизал его. Пиво было странного, неведанного ранее вкуса. Я лег и снова уснул.

Когда вновь проснулся, долго не вставал, вспоминая. Наконец, вышел на кухню.

– Будешь завтракать? – спросила мать.

– Пить хочу…

– Кваску? – кивнул отец, сидевший за столом боком ко мне.

Я посмотрел на его чистую рубашку, на выбритое лицо, на кружку пузырящегося кваса в руке. Кивнул. Взял налитый отцом стакан и жадно выпил:

– А мне сон приснился.

– Ну…

– Что папка с усами и пиво пьет.

Отец рассмеялся:

– Это жара. Я никогда не носил усов и не любил пиво.

Из рук матери выскользнула тарелка и с грохотом упала на пол.

Отец вздрогнул:

– Не поранилась?

– Нет.

– Это жара.

– Жара, – согласилась мать.

Отец взялся за газету. Мать принялась сметать осколки тарелки. Я не видел ее лица, но мне показалось, что вместе с осколками в совок упала несколько слезинок.

Ничего подобного мне больше не снилось. Вот только с тех пор жутко хотелось попробовать пива. И еще я посматривал в зеркало, ожидая, когда вырастут усы.

Пиво довольно-таки скоро попробовал и полюбил на всю жизнь. Пробившиеся же юношеские усики высмеял отец:

– Что это за три волосинки под носом? Настоящему мужчине украшения ни к чему…

И я сбрил усы, чтобы не спорить с отцом. Но в тайне надеясь, что когда-нибудь все же их буду носить.

Я вырос и стал самостоятелен. Жил отдельно от отца с матерью. И теперь мог свободно отпустить усы. Но каждый раз по привычке сбривал их. Спохватывался и обещал себе:

– Завтра обязательно. Завтра…

И вот отпуск. Жара. Целыми днями валяюсь. Какой день не бреюсь. Весь зарос щетиной. На кого только я стал похож…

Но в холодильнике у меня есть бутылка холодного пива. И я могу встать, дойти до кухни. Открыть дверцу. Свернуть крышку с бутылки и приникнуть к холодному горлышку. И прохлада тут же разнесется по всему телу. И станет хорошо.

И я встал и пошел на кухню. По пути глянул в зеркало. Побриться все же? Или оставить усы?

Я открыл холодильник. Взял бутылку, глотнул. И отчетливо вспомнил вкус того пива, что я слизнул когда-то с пальца, пива, которое пил тогда отец, который никогда не пил пива. Вспомнил и его усы, которых он никогда не носил. И мать, выронившую в то утро тарелку.

Неясная мысль зародилась в моей голове. И тут же ставшая вдруг скользкой бутылка выскользнула из руки. Ударилась о пол и разбилась.

ВОИН

Сразу после окончания института Веня, как отличник, был взят в хорошую компанию на должность помощника главного бухгалтера. Прилично зарабатывал и имел определенную служебную перспективу.

Целыми днями Веня возился с бумагами. Общался в основном со своими коллегами из финансовой службы:

– Добрый день, Клавдия Аполлоновна…

– Здравствуйте, Веня…

– Спасибо за отчет, Маша…

– Ну, что вы Веня…

– Успеем ли мы к окончанию квартала, Софья Николаевна?

– Обязательно, Венечка…

Атмосфера в службе была, что надо. Все относились к Вене с любовью: кто с материнской, кто с дружеской. И ему работалось легко и приятно. Веня отвечал своим коллегам тем же – приятностью слов и поступков. Ему думалось о том, как прекрасны люди и как прекрасен мир. И от таких мыслей он сам себе казался пушинкой, с утра носимой легким ветерком по делам, вечером доставляемой на дом.

В своей квартирке Веня ужинал, чем придется. Размышлял о том, что завтра ждет его на работе. Блаженно засыпал. Первое время. Но потом ни с того, ни с сего со сном начались проблемы: не спалось, хоть тресни.

Веня, вспомнив о чьем-то опыте, начал считать верблюдов:

– Один, два…, сто…, двести…, тысяча двести…