Весна Михаила Протасова - Валентин Сергеевич Родин

поднывало, будто он с кем-то навек прощался.

Михаил поднялся на песчаный бугорок с редким, низким тальником, чтобы отсюда лучше видеть все вокруг, подставил лицо напористому, свежему ветру. Первое тепло. Оно прорвалось откуда-то с юга, и ветер, казалось, нес с той стороны запах зелени, шум и плеск талой воды.

«Ах ты погодка весенняя… Хоть начинай все сначала. А сначала, пожалуй, не начнешь… Такая она жизнь, что без дорогой потери не обойдешься…» — растроганно подумал Михаил. И еще подумал о том, что во время распутицы аэродром закрывают и если Вера сейчас не улетит, то выбраться отсюда сможет только водой, когда откроют навигацию. Надо было спросить у Калистрата, уехала ли Вера, но спрашивать было стыдно и совсем не к делу…

Последний раз Михаил встретился с Верой, когда ходил в контору к начальнику. Заметил ее далеко, остановился возле тополя у изгороди, решил подождать. Зачем остановился, что хорошего хотел ей сказать — не знал. Вера тоже увидела Михаила, перешла к нему через улицу. Легко и неторопливо, будто едва касаясь сапожками земли, обогнула лужу с черным застывшим ледком. Михаил смотрел на нее, ждал. Лицо Веры как-то забывалось или он всегда придумывал его, и потому сейчас не верилось, что оно может быть таким милым. И он подумал, что вот, наконец, он запомнит Веру без всякого самообмана, найдет в себе силы увидеть ее такой, как она есть на самом деле. Но она приблизилась, и Михаил удивился не ее обыкновенному, знакомому лицу, а тому чувству, которое безотчетно толкнуло его к Вере, той радости, которая враз перебила все его холодные, рассудочные мысли. Но он еще сопротивлялся этим ощущениям и, чтобы унять свою радость, не дать ей выхода, спросил грубовато, с натянутой шутливостью:

— Еще гостюем, погуливаем?..

— А ты хочешь, чтобы уехала? Да? — спросила она, протянула ему руки каким-то доверчивым, легким движением и слабо, виновато улыбнулась.

Михаил почувствовал, что Вера понимает, отчего он так спросил, и знает, о ком он только и думает.

«Ну и пусть! Пусть знает!» — отчаянием мелькнуло у него.

— Вот то и плохо, что не хочу!.. — вырвалось у Михаила. Как слепой, он нашел ее руку, прикоснулся к ней и пошел прочь, не оглядываясь…

Ветер трепал, перебирал жесткие волосы Михаила, разносил тепло над обскими льдами, обтаявшими пологими берегами и круто оборванными ярами огромной реки, летел над пойменными луговинами, болотами, достигал дремучей черноты вечнозеленой таежной хвои, где еще лежали снега и застойно держался холод.

Теперь это неоглядное, недавно еще убеленное снегами пространство не казалось пустынным: отчетливо виднелись опоры электропередач, постройки и избы далеких побережных деревень, и на высокой лесистой гриве, километров за двадцать от поселка Ургуль, смутно синела мачта с уставленной в небо чашей ретранслятора.

«Нет, жизнь такая как есть: что отдадут твое сердце, сила твоих рук, боль твоя, то и возвратится к тебе чужой добротой, признанием, а может, и ненавистью, — думал Михаил. — Все ведь это зависит от того, как другие поймут тебя, твою жизнь…»

28

Уха получилась наваристая, с дымным вольным запахом, который появляется только когда уха варится на костре у реки, но «сухая». Водкой на Щучьей курье не торговали, и когда Василий вызвался сбегать в Ургуль, Михаил не разрешил. На этой же стороне самая близкая деревня — в пятнадцати километрах. Прикинув расстояние в оба конца, Василий выругался, уху хлебать не захотел и объявил голодовку.

— Люди на торжественное скоро пойдут, а мы здесь… Не знаю и сказать как… — ворчал он.

Калистрат с ухмылкой полез под нары, выволок оттуда свой мешок.

— Так и быть уж, ребятушки, по случаю праздника… — развязывая горловину и посмеиваясь, сказал он. — Старуха на сугрев кинула две бутылки. Из города вроде гостинца мне привезла. Вот держите…

— Чего же ты нас морил?! — радостно вскричал Василий и подсел к сплавщикам.

Бутылки от деда принял Федька, поглядел на них.

— Парни, а ведь это минеральная вода…

От такого сообщения Калистрат замер, как был с мешком в руках, сердито уставился на Федьку.

— Она че-ж, гулевана окаянная? — спросил он в растерянности. — Что ль для слабительности мне их дала? Для чего она мне их бросила-то?..

Федька упал грудью на стол:

— Для скорости она… Чтоб недалеко бегал…

Один Василий не смеялся, и когда мало-помалу все затихли, яростно двинул Федьку в бок:

— Ладно тебе ржать… Разливай эту минеральную — не тяни, бога душу!..

За столом Калистрат оправдывался:

— Вообще-то зарок мы со старухой дали: ни-ни… Ей и пововсе нельзя. Из больницы пришла, как с карусели слезла, — качает в разные стороны. Спасибо Веруньке: пока я здесь — присматривать за ней осталась… И вообще, для чего эту водку придумали? Спьяна веселым и дурак будет, а вот терезвым да веселым — не всяк. Бывает даже наоборот: терезвый веселый, а выпьет — как есть зверюгой становится. Хочь на цепь сажай…

— От водки я тоже дичаю… — заметил Василий.

— Ты и трезвый не захохочешься, — осклабился Федька.

— Нет, я веселый. Семья большая, да жена заедает… А в парнях я веселый был.

— Сейчас ты почти холостой. Давай развеселимся? — предложил Федька.

— А что, давай! Хоть плясать, хоть петь…

29

Вечер прогнал солнце на другую сторону реки, и оно опустилось за поселок, четко высветило его крыши, лесную вышку, трубу котельной и крутые штабеля леса.

Федька с Василием распалили на берегу огромный костер и прыгали вокруг него, дурачились, как могли.

Василий накинул шарф Михаила на голову, повязал его косыночкой, изображая девицу. Федька бренчал на гитаре, ходил по кругу, притоптывал ногами так, что ошметки грязи летели во все стороны. Сухощавый, стреголовый Василий наскакивал на него, выплясывал мелкую, частую дробь, для потехи тонко повизгивал.

Михаил, Илья и Калистрат сидели на бревнах зрителями.

Помнишь, Ваня-голубок, мы гуляли на лужок, А теперя, милый мой, я хожу совсем больной!.. —

тонким голоском выводил Василий.