Весна Михаила Протасова - Валентин Сергеевич Родин

горит тайга. Мечутся над ней огненные облака, низким басом гудит ненасытное пламя, падают деревья, а дорога, которой они скачут, прямой просекой уходит в самое пекло…

Проснулся — в избушке жара, душно. Приоткрыл двери, проветрил и долго еще лежал в ночи с открытыми глазами, прислушивался, как где-то глухо ворчит, пробивает себе путь к большой воде ручей.

26

Вчера днем совсем неожиданно на Щучью курью прибыл Андрей Никитович, с ним старший мастер Вялкин. Вспотел начальник от трудного и опасного перехода через Обь, шапку в руках принес. Так и ходил по берегу курьи. Руки с шапкой позади, у поясницы сцепил, смотрел на сплотку сердитым вороном: повернет голову, глянет, куда надо, оценит положение и дальше. Опытный глаз объяснений не требует. Михаил с Вялкиным за ним, остальных, которые с ним хотели пойти, Андрей Никитович без слов, рукой остановил: «Делайте свое!»

— М-да-а… — время от времени морщился начальник. Не нравилось ему состояние зимней сплотки.

Вялкин беспрерывно курил, но вперед не забегал, объяснять не старался. Без слов понятно, что ничего хорошего нет — все наспех. И хотя бригада Михаила поправила, усилила крепление, но всего еще не сделала, да и пучки леса просадило от тяжести, оплавило наледью и вморозило в лед. Этого уже не поправить.

Прежде чем укладывать здесь лес, можно было построить оградительную дамбу. Мысль о ней пришла Михаилу неожиданно, когда он поздним вечером ходил по берегу и смотрел на крутой яр другой стороны реки, темневший над речными льдами.

«Будь здесь берег повыше, курье лед не был бы страшен, — подумал Михаил. — Высокого берега всего каких-то сто метров и требуется…»

Он шагами промерил самое низкое место, где курья близко подходила к реке: сто двадцать шагов.

«За лето бульдозерами вполне можно отсыпать дамбу и увеличить площадь зимней сплотки. Тогда и огороды не будем заваливать… Странно, неужели до сих пор никто о дамбе не догадался?» — размышлял он.

Когда ходил с начальником участка, хотел сказать о дамбе, но что-то удерживало. Потом все же не выдержал:

— Дамбу здесь надо строить, Андрей Никитович!

Начальник повернулся к нему, даже ссутуленный на полголовы выше.

— Теперь уже ни к чему. Считай, последний год с этой курьей возимся. Запрещают лес по реке сплавлять. Теперь только в баржах будем его отгружать. Как раз вчера по этому делу в райкоме разговор состоялся, — сказал Андрей Никитович будто с досадой и задумался. Вспомнил этот разговор и то, что с директором леспромхоза отношения испорчены основательно. Работать теперь будет сложнее, и неизвестно, чем эта работа кончится для Андрея Никитовича. Он чувствовал, что потерял опору, и куда теперь прислониться — еще не знал…

— Вот так-то, Протасов, кое-какие дела продвигаются… — вздохнул он и уже насмешливо сказал: — А то заладил — все гробим да ничего не могем… Стало быть, еще могем!..

Михаил промолчал. Он понимал, что появился здесь начальник неспроста: и расстроен, и явно пытается наладить с ним добрые отношения.

Снова ходили по курье. Вернулись…

Андрей Никитович зашел в избушку сплавщиков, оглядел обстановку: нары вдоль стен, стол, железный слесарный шкаф; заметил журнал, транзисторный приемник Михаила, Федькину гитару, приподнял, ощупал матрац на ближней постели.

— Могли бы двойные комплекты взять…

Расправил плечи, подержался за поясницу и, не глядя на Михаила, сказал:

— К празднику подброшу вам премию. Немного, но подброшу. Получите потом, а пока можешь обрадовать мужиков.

Когда, провожая начальника, Михаил спустился на лед, Андрей Никитович остановился и протянул руку:

— Ну, Михаил Алексеевич, до свидания. Все правильно делаешь. А людьми мы теперь здесь дело не поправим, хоть сотню человек ставь — бесполезно. Об остальном, как обойдется, поговорим после… — сказал он и неторопливо зашагал по грязноватой льдистой тропе.

Михаила не обрадовала похвала начальника, и он удивился своему безразличию. Упрекнул себя: начальник шел навстречу, на примирение, этой похвалой признавал свою неправоту. Михаил понимал, чего это стоило Андрею Никитовичу; ему тоже надо было пойти навстречу, как-то изменить, смягчить свое отношение к начальнику. Но Михаил не смог так сделать, и получалось, будто все зависело не от него, а от кого-то другого, кто не разрешает Михаилу идти на примирение. И в этом другом присутствовало все то, что было дорого ему в Ургуле и что невозможно перечислить, и оно ждало от Михаила непримиримости, просило защиты.

27

В последний день апреля с неба уплыли белесые обложные тучи, на всю речную ширь распахнулась чистая синева, и кипящим огнем заярилось солнце. Таким светом и теплотой облило, что сразу согнало молодой снежок, и в Оби начала быстро прибывать вода, зашумела подо льдом мощно, громко. Забереги ширились с каждым часом, и сплавщики почувствовали, что река вот-вот пойдет, но об этом молчали, никаких разговоров не вели и предположений не высказывали.

На другой стороне реки, над пожарной лесной вышкой, в поднебесье играл, веселился красный флаг. В Ургуле готовились отмечать Первое Мая. Сплавщикам не работалось. Больше смотрели на поселок, вздыхали, завидовали. Теперь всем было ясно — праздник придется встречать на Щучьей курье.

Работать бросили рано. После обеда вымыли пол, как могли, прибрались в избушке.

Илья и Василий взяли рыболовные снасти и ушли на ближнее озеро. Федька тоже увязался за ними, но вскоре вернулся: тихий, задумчивый. Принес букет слабых, белесых подснежников. Выпросил у Калистрата бутылку из-под томатного соуса, ополоснул ее, налил воды. Все делал неторопливо, важно. Постоял, оглядывая букет, вздохнул:

— Не та посуда, да и скатерть не та. Цветы у меня мать в грузинский кувшин ставит.

— Надо было захватить его, — отозвался Калистрат.

— Все не захватишь, — не принимая шутки, ответил Федька, сел на нары к столу, где Михаил старательно заполнял журнал учета и наблюдений. — Скукота у нас здесь, хоть беги куда…

— Что так, Федор Никифорович, заскучал? — убирая журнал в тумбочку, веселым голосом спросил Михаил.

— Праздник, а мы как штрафники.

— Ерунду говоришь… Вон поиграй лучше на гитаре.

Михаил вышел из избушки и побрел берегом, щуря глаза и оглядывая безлюдный, тихий простор, потеплевшую синь дальних берегов, лесов. На душе у него росла тревога, и во всей речной светлой воле чуялось какое-то ожидание, и сердце