Игра взаперти - Виктор Брусницин

Жить стало интересней. Олег квалифицировался в завхозы, учинял доскональное обследование магазинов, дабы достигнуть неприхотливых цен. Мясо из рациона почти исключили, перешли на концентрированные супы. Очень полюбили чай.

Занимательно, что зажили тесно. Самопроизвольно устраивались совещания на кухне, обсуждались рецептуры блюд, предстоящее меню, телевизионные происшествия; согласованно выносились резолюции относительно политических событий, клеймили отдельных деятелей. Огарков все отчетливей начал различать разновидность помешательства.

Тридцать первого декабря никакие праздничные настроения не разумелись. Олег принципиально не стал бриться, сосредоточенно размышлял о необходимости идти за хлебом. Большего ресурс не дозволял: пенсию родителям несли в начале месяца, у кого можно было, уже заняли, да и неохотно давали – Новый год, страшная инфляция.

Напялил на себя старую, доисторическую одежду – сестра спроворила, бог рассудит, из каких закромов вынула. (После катаклизма первое время на улицу ходили с отцом поочередно.) Следует заметить, что Огарков в сем облачении даже некоторую гармонию переживал.

Народу в булочной было вдоволь – процесс еды в этот день имел приоритеты – плотная ленточная очередь наполняла помещение. Разогретый углекислый газ, напоминая о мерзком ветре улицы, опьянял уютом. Толпа негодующе шумела относительно отвратительности цен, политики, жизни как явления. Олег, вжатый в соседние особи, неприметный, безразличный ко всему, изредка переступал ногами согласно общей подвижке строя.

В данный момент его занимала следующая проблема. Остаточный ресурс позволял купить две булки хлеба, что было, в общем, ни к чему, ибо при сложившихся запросах одной на сутки вполне хватало. Каверза, между тем, состояла в том, что народ сплошь брал по три и более хлебных предмета и выдающимся в такой обозримости выглядеть очень не хотелось. Вот и любопытно казалось, как поступит в момент реализации его, давно живущая отдельно, психика.

Уж за половину пути перевалило, когда в булочную внедрился мужик. Он был напорист, неопрятен, пьян. Его намерения представлялись очевидными – гражданин хотел получить товар без очереди. Равнодушный к его поползновениям Олег бросил косой взгляд, и тут же внутренность зашевелилась от недоброго предчувствия. Облик данности оказался знаком. Выцарапалось воспоминание: учились когда-то на одном курсе. Не окончив института, личность исчезла, но изредка встречалась в городе и даже протягивала в приветствии руку. От такого злополучия Олег тотчас съежился, отвернул голову и начал пристально вглядываться в окно. А мужик тем временем принялся за дело.

– Мать, – сиплым, грубым голосом обратился он к пожилой, аккуратной женщине, стоявшей близко к раздаче. – Купи булку, на самолет опаздываю.

Не согласуясь с фактурой, женщина истерично взвизгнула:

– На какой самолет! Кто тебя, забулдыгу, в самолет пустит! Ходят тут, нажрутся с утра…

Далее тирада звучала тише, но в интонациях обвинительных – выяснилось, что это забулдыга причастен ко все той же отвратительности цен, политики, жизни как явления.

– Ну ладно, ты, овца, глохни, – угрожающе возразило существо, однако от оппонентки отодвинулось. Придвинулось тем самым к Олегу.

Между тем очередь стронулась. Окно уплыло, глядеть в него представлялось слишком экстравагантным. Огарков туго повернул голову вперед и со всей силы вонзил взгляд в спину впередистоящего.

Соискатель в тот момент высматривал очередную жертву. Олег боковым зрением, кожей, всем организмом уловил, что объект смотрит на него. Настолько ситуация была гнусной, настолько оторопела от нежелания грядущего плоть, что возглас мужика, ожидаемый конечно, ударил как из-за угла.

– Здорово что ли, – с угрюмым задором объявил член общества.

Огарков испуганно бросил на голос взгляд и даже опешил от неожиданности. Член обращался не к нему. Очередным подопытным оказался благообразный старичок, стоящий далеко впереди.

– Разве мы знакомы? – потерянно пролепетал старик.

– Да ты что, – пораженно выпучив глаза, блажил на всю улицу палач, – бухали же недавно у Лехи Смирнова!

– В каком смысле? – подавленно простонал дедушка. – Помилуйте, никакого Леху я не знаю. Более того, я совершенно не пью.

– Перестань, – снисходительно уже и благоволя пропел экзекутор и, по родному обняв друга, засипел: – Сонька-то, стерва – ну помнишь, без зубов которая – крякнула, паленой водкой траванулась. – Дальше гражданин пошел делиться жизнью.

Олег опустошенно закрыл глаза. Булочная благоговейно внимала дуэту.

К счастью, идиллия длилась недолго – старичок от выдачи находился недалеко. Огарков уж и сам с любопытством выслушивал этапы пути нежелательного знакомца и опрометчиво от этого расслабился. Вот и добился заслуженно. Получив вожделение, громоздко отойдя от прилавка и направившись к выходу, неприятель вдруг величественно задержался рядом с прячущим взор Огарковым и во всеуслышание вынес вердикт:

– А ты говно!

Сказано это было с удивлением и одновременно с таким знанием предмета, что никому не позволяло поселить даже нечаянные сомнения. Олег ошарашено бросил взгляд на гордо продолжившего путь господина и… смолчал. Вся булочная заинтриговано обрушилась взглядами на Огаркова. Казалось, даже пространство вокруг него образовалось, и, что уж там, почудилось, будто кое-кто воздух носом начал пощупывать.

Прошло, вероятно, минут пять. Уж сползла с лица изморозь стыда и негодования, когда от раздачи отделился и показал лицо старый знакомый, сверстник, живший когда-то в прежнем дворе. Увидев Олега, он широко открыл глаза и искренно улыбнулся.

– Ты как здесь?

– Живу.

– И я здесь недалеко.

Старый товарищ оказался громогласен и бесцеремонен, хоть и трезв на первый взгляд. Смысл их разговора свелся к следующему. Товарищ:

– Работаешь?

Олег:

– В гортопе.

– На что живешь?

– Так, перебиваюсь.

– Семья?

– Раздельно.

– Кто виновник?

– Оба.

– Понял, жена рога наставила, – резюмировал добросердечно друг юности. – Курвы – у меня те же ясли. А ничего, сейчас другую взял. Добрая баба, без претензий. – И удалился.

То, что Огарков персона, выяснилось незамедлительно. Булочная упоенно, сократив дыхание, взирала на него. «Бежать!» – разразилось в голове. Но тут возгорелось то, что у прочих числится поперешностью. «А шалуна вам», – молча изрек герой и, устремив вперед пристальный взгляд, гордо воздел голову. Расплата последовала сию минуту. Сзади вкрадчиво, соболезнуя, заинтересованно раздался голос:

– Ты, мужик, не расстраивайся, жены приходят и уходят, а мужская доблесть остается.

Данная конструкция была произнесена женским голосом, хрипловатым, напоминающим почему-то плесень в банке соленых огурцов. Сердце споткнулось, Олег медленно всем телом повернулся. За ним стояло существо. Когда-то, возможно, оно сходило за женщину. Здесь не присутствовало возраста, да и вообще чего-либо кроме содрогания предвещающего. Это было нечто среднее между вокзальной синявкой и вычурной дамой пятидесятых годов. Элемент улыбался. Он наглядно заигрывал.

В помещении повисла мертвая тишина. Уже и продавщица прекратила отпускать товар. Олег понял, что это судьба. Он оскалил зубы. Он соорудил слова:

– Я поздравляю вас с Новым годом. Желаю как можно больше доблестей. Просто перманентно. Пусть это будет доблестный год. – Задиристо вытянул голову. – И вас, господа, я поздравляю!

Разумеется, Огарков купил две булки хлеба. Недалеко отойдя от магазина, он со злорадством поймал возглас: «Эй, мужик, хочешь выпить?» Естественно, это произнесла синявка. Вопрос был изумителен – тут содержалась и философия, и интим, и, в конце концов, социальная взаимность. Олег подождал подругу.

– А как вы думаете? – кокетливо спросил он.

– Да что там думать, – хрипло хихикнула мадам, – все вы хочете.

Здесь она должна была повести плечами, но, наверное, из-за мороза этого не сделала.

– А то, – хихикнул в свою очередь Олег.

Мадам жила в однокомнатной квартире, как ни странно, довольно опрятной. В жилище находились посетители: мужчина лет сорока, обходительный, и молодая девица, вполне симпатичная, но абсолютно невменяемая. Право сказать, она ни на что не претендовала, и изредка барахталась на кушетке, надо думать, предпринимая попытки встать, издавая при этом жалобные звуки. Самое любопытное, что стол умещал множество аппетитных закусок и не последнюю заграничную выпивку.

Словом, через полчаса Огарков, помимо густого, роскошного хмеля, чувствовал не только уют, но отчетливо осознавал, что это – его среда. Он безудержно бахвалился своим недавним прошлым, презрительно отзывался о Марии и взахлеб разворачивал какие-то философские обобщения, в которых собеседники наделялись эпитетами сермяжный, кондовый, исконный и так далее. Сочувствие было абсолютным.