Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

«L'Italia — ah che bel sole! — e gli uccellini!». — «О, Италия! Какое там солнце! А эти маленькие птички! Как они хороши!» — но это вдали от родины.

Передаю теплые пожелания от Фриды — une bonne poignée [262].

Д.Г. Лоуренс.

Леди Синтии Эсквит

Греитэм, Пулборо

Сассекс

Воскресенье, 30 января 1915 г.

Дорогая леди Синтия,

Мы были очень рады Вашему письму. На Рождество собирался послать вам копию моих рассказов на Рождество — тогда я не знал, как война отразилась на вас — знал лишь, что Герберта Эсквита завербовали и подумал, что вы хотите, чтобы вас оставили в покое. Ничего особенного с тех пор, как мы видели вас в последний раз {763} не произошло. Больше того, я чувствую, будто провел эти пять месяцев в склепе. И вот я воскрес, больной и холодный как мертвец, не готовый еще явиться людям — я все еще ощущаю запах могилы в ноздрях и саван на теле.

Война меня убила: она копьем пронзила мне ребра, откуда истекли все мои горести и надежды. Я помню, как гулял по Вэстморленду, с кувшинками вокруг шляпы — большими, бело-золотистыми, мы нашли их на пруду в горах — и был счастлив. Помню, как смеялись и веселились приезжие девушки, пьющие чай на верхнем этаже постоялого двора. А еще я помню, как мы пытались укрыться от дождя посреди пустоши под стеной из груды камней, вокруг хлестал дождь, и ветер свистел сквозь щели над головой, а мы распевали песни — а я дурачился и прыгал среди утесника под дождем, подражая актерам мюзик-холла — пока остальные прятались под стеной — а Котелянский {764} зычно выводил еврейские псалмы — Tiranenu Zadikim b'adonar [263].

Кажется, будто это была другая жизнь — и мы были счастливы — четверо мужчин. А потом мы спустились в Барроу-ин-Фернесс, и увидели, что началась война. И мы все словно помешались. Я помню, как целовались солдаты на станции Барроу, а одна женщина вызывающе кричала своему возлюбленному: «Когда доберешься до них, Клэм, задай им как следует!» — вдогонку уходящему поезду, а во всех вагонах: «Война». Господа Викерс и Максим призывают на работу — большие вывески на воротах фабрики Викерс — и потоки людей на мосту {765}. Я спустился к берегу и прошагал несколько миль. Я думал о потрясающих закатах над песчаной равниной и дымчатым морем, о прогулке в рыбацкой лодке, бегущей по волнам навстречу всем ветрам, о французском суденышке, перевозящем лук и возвращающемся в порт на всех парусах ранним солнечным утром — и об этом напряженном ожидании — и об изумительной, яркой, нереальной красоте, только усиленной царящей повсюду беспредельной болью. И с того дня, с тех пор, как я вернулся домой, мир перестал для меня существовать. Я никого не видел, ни с кем не говорил, ни до кого не дотрагивался. Все это время, клянусь вам, душа моя пребывала в склепе — я не был мертв, но надо мной возвышался надгробный камень, я был трупом, стал холодным, словно труп. Мир перестал существовать, потому что я перестал в нем существовать. Но все же я не умер — а лишь совершил переход в другое состояние — перешел в мир иной, но все это время знал, что воскресну вновь.

Я до сих пор чувствую себя полумертвым и слабым. Но в пятницу, среди холмов, я вновь открыл глаза и увидел дневной свет. Я увидел, как вздымается и сияет море, словно лезвие на солнце. А высоко над нашими головами, на ледяном ветру, навстречу к нам летел аэроплан — и пахари, и мальчишки на полях, и пастухи — все прекратили работать и подняли головы. Аэроплан был маленький и летел очень высоко, борясь с разреженным воздухом и пронизывающим ветром. И даже птицы замолчали и разлетелись кто куда, испугавшись шума. Потом он постепенно скрылся из вида. А вдали, под ним — простирались снега, и разливались реки — и я понял, что проснулся. Но пока моя душа холодна и все еще несет на себе печать могилы.

Однако теперь, когда я воскрес, появилась надежда. Из-за Войны мое сердце было застывшим, как ком земли. Но жизнь потихоньку ко мне возвращается. Я полон ожиданий. Эти ожидания еще очень хрупкие и нежные — как пробивающий росток. Но теперь во мне теплится надежда относительно исхода Войны. Мы все должны восстать из этой могилы — хотя погибшие солдаты теперь будут вынуждены дожидаться Судного дня.

Вот моя история — я написал ее, потому что вы меня об этом просили, и потому что теперь, восстав из мертвых, мы всё преодолеем, воскреснем вновь и сможем жить — невредимые, обновленные и исцеленные — наследники этой земли {766}.

Возможно, это звучит слишком проповеднически, но я не знаю, как лучше это выразить.

Виола Мейнелл {767} предоставила нам свой довольно хорошенький домик. Мы здесь почти одни. Он находится у подножия холмов. Может быть, вы приедете и погостите у нас пару дней? Здесь есть все удобства — горячая вода и ванна, и две свободные спальни. Я не знаю, когда мы соберемся в Лондон. Для путешествий мы слишком бедны. Но мы хотели бы видеть вас, и здесь так мило.

Д. Г. Лоуренс.

Леди Оттолин Моррел {768}

Греитэм, Пулборо, Сассекс.

14 мая 1915 г.

Моя дорогая леди Оттолин,

Вы еще в Бакстоне? Получили ли вы последнюю пачку рукописей, что я вам посылал, вместе с копией антологии «Имажисты» {769}, где напечатаны мои стихи?

Мы ездили в Лондон на четыре дня: погода была прекрасная, но я не люблю Лондон. Сейчас мои глаза не различают ничего положительного в человеческой натуре, во всяком случае, с точки зрения общественной жизни. Лондон напоминает мне какое-то старое огромное подземное царство, древний чудовищный ад. Транспорт течет по хмурым серым улицам, как адская река вдоль своего русла, а на ее берегах застыли камни из пепла. Мода и женская одежда показались мне крайне уродливыми.

Вернувшись, я еще острее осознал, как красива сельская местность. Белые цветущие яблони склоняются вниз к зеленой траве. По утрам, проснувшись, я наблюдаю за дроздом, он сидит на заборе за окном — кажется, это черный дрозд — и поет, раскрывая клюв. Так странно наблюдать за его пением: он раскрывает клюв, испускает свои трели и переливы, а потом на некоторое время смолкает. Тогда кажется, будто он где-то далеко, он стоит на заборе, погрузившись в какое-то первобытное молчание и словно размышляя о чем-то, а затем снова раскрывает свой клюв и издает странные, голосистые трели. Кажется, будто его пение — это разговор с самим собой или выражение самых сокровенных мыслей вслух. Хотел бы я быть черным дроздом. Ненавижу людей.

Безукоризненный певец.Золотоклювый дрозд.

В лесу под новой ярко-зеленой травой пробиваются колокольчики. Хотя вчерашний дождь немного побил их. Как было бы хорошо, если бы Господь наслал на мир еще один потоп! Возможно, я бы стал Ноем. Хотя не уверен.

Я опять впал в это ужасное сонное состояние. Знаете, эта кошмарная спячка, с которой невозможно бороться — хочешь, но не можешь проснуться. Осенью было то же самое, и вот опять… На всем какая-то печать сна, черный дрозд на заборе, даже яблоня — все как мираж. А когда я вижу извивающуюся змею, ускользающую в топь, мне кажется, я схожу с ума.

Причиной тому не я сам, а наш мир. Мир погрузился в забытье, он бредит во сне, змей душит его, а я не могу проснуться.

Когда я читаю о «Лузитании» или о восстаниях в Лондоне {770}, я знаю — так оно и есть. Мне кажется, нам всем скоро надо будет подняться и прекратить все это. Пусть пройдет немного времени. И когда мы не сможем уже более этого выносить, нужно будет заставить мир проснуться, потому что он в своем сне помешался.

У меня больше нет сил наблюдать, как безумие охватывает мир все больше и больше. Скоро Англия окончательно сойдет с ума от ненависти. Я тоже испытываю жгучую ненависть к немцам, я бы убил их всех до одного. Зачем они вынуждают нас впадать в это истерию ненависти и проходить через пытки помешательства, в то время как у нас всего лишь тяжело и горестно на душе? Именно они превращают нашу горесть и скорбь в неистовство и ярость. Мы же вовсе не хотим впадать в это состояние, в эту разрушающую безумную ненависть. Но у нас нет выхода, и безумие продолжается. Я тоже схожу с ума от негодования. Я бы сам убил миллион немцев — два миллиона…

Леди Синтии Эсквит

Литтлхэмптон

Вторник.

Моя дорогая леди Синтия,

Мы провели несколько дней на морском побережье, где волны бились о берег рядом с нами. Также мы жили на реке, за переправой, где царит абсолютно ровный серебристый мир, нетронутый, как в день сотворения земли — бледный песок, и волны катят белую пену в серебристом свете угасающего дня, гряда за грядой, из-за горизонта — а вокруг ни души, ни одного человека, ни одного человеческого жилища, только стог сена у кромки воды, да еще старая черная мельница. И больше ничего, и только плоский бесконечный мир купается в пене и шуме и в серебристом свете, и несколько чаек парят где-то высоко, словно еще не родившаяся мысль. Как приятно осознать, что первозданный мир еще существует — кристально чистый и незапятнанный, что река катит бесконечные белые пенистые волны, и только чайки парят между небом и берегом, а ветер треплет головки желтых маков — они как вспышки света на ветру — и разбрасывает семена из их коробочек. Все дело в том, что мы одели этот чистый мир в грязные одежды, оттого он и стал нам так ненавистен. Когда я отвел глаза от прекрасного пейзажа и оглянулся назад, на этот Литтлхэмптон, темный и бесформенный, как больной нарост на краю земли, я почувствовал тошноту, я не хотел возвращаться назад: чешуя бесформенных домиков как сыпь на чистой коже земли — болезнь проникла во все поры: все эти домовладельцы, занудно твердящие про ренту, про свою мебель — все эти жильцы, которые хотят свободы от ренты и мебели. Они, как болезнь, ведущая войну с организмом. Все эти люди, на побережье — в них есть нечто жалкое и жалостное одновременно, как будто бы они не хотят сводить свою жизнь к этой убогой одержимости собственническим инстинктом, но будто бы у них нет выбора. Этот змей пожрал нас всех: эти «грязные» убогие дома, это ненасытное желание и борьбу за обладание — обладание вопреки всему и вся, это стремление быть «обладателем», чтобы не стать «обладаемым». Это так ужасно. Становится невозможно жить бок о бок с людьми: слишком омерзительно и отвратительно. «Обладатели» и «обладаемые»: две стороны одной заразной монеты. На человека находит безумие, как будто мир превратился в ад. Но это всего лишь грязные одежды: это временная болезнь… Ее можно излечить…