Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

Леди Синтии Эсквит

Литтлхэмптон

Вторник.

Моя дорогая леди Синтия,

Мы провели несколько дней на морском побережье, где волны бились о берег рядом с нами. Также мы жили на реке, за переправой, где царит абсолютно ровный серебристый мир, нетронутый, как в день сотворения земли — бледный песок, и волны катят белую пену в серебристом свете угасающего дня, гряда за грядой, из-за горизонта — а вокруг ни души, ни одного человека, ни одного человеческого жилища, только стог сена у кромки воды, да еще старая черная мельница. И больше ничего, и только плоский бесконечный мир купается в пене и шуме и в серебристом свете, и несколько чаек парят где-то высоко, словно еще не родившаяся мысль. Как приятно осознать, что первозданный мир еще существует — кристально чистый и незапятнанный, что река катит бесконечные белые пенистые волны, и только чайки парят между небом и берегом, а ветер треплет головки желтых маков — они как вспышки света на ветру — и разбрасывает семена из их коробочек. Все дело в том, что мы одели этот чистый мир в грязные одежды, оттого он и стал нам так ненавистен. Когда я отвел глаза от прекрасного пейзажа и оглянулся назад, на этот Литтлхэмптон, темный и бесформенный, как больной нарост на краю земли, я почувствовал тошноту, я не хотел возвращаться назад: чешуя бесформенных домиков как сыпь на чистой коже земли — болезнь проникла во все поры: все эти домовладельцы, занудно твердящие про ренту, про свою мебель — все эти жильцы, которые хотят свободы от ренты и мебели. Они, как болезнь, ведущая войну с организмом. Все эти люди, на побережье — в них есть нечто жалкое и жалостное одновременно, как будто бы они не хотят сводить свою жизнь к этой убогой одержимости собственническим инстинктом, но будто бы у них нет выбора. Этот змей пожрал нас всех: эти «грязные» убогие дома, это ненасытное желание и борьбу за обладание — обладание вопреки всему и вся, это стремление быть «обладателем», чтобы не стать «обладаемым». Это так ужасно. Становится невозможно жить бок о бок с людьми: слишком омерзительно и отвратительно. «Обладатели» и «обладаемые»: две стороны одной заразной монеты. На человека находит безумие, как будто мир превратился в ад. Но это всего лишь грязные одежды: это временная болезнь… Ее можно излечить…

Для этого нужно уничтожить власть денег, эту слепую веру в обладание. Как дракон для вашего Святого Георгия — никаких наград за обладание ни на земле, ни на небе — только «давать и получать», «принимать и бороться», и ничего больше, никакой болезненной умиротворенности обладания, но лишь столкновение любви и страданий, ныне и присно и во веки веков. Погружение в любовь или ненависть вечны.

Д.Г. Лоуренс.

Кэтрин Мэнсфилд

Байрон Виллаз, 1

Вейл ов Хэлф

Хэмстед, Лондон

Понедельник, 20 декабря, 1915 г.

Моя дорогая Кэтрин,

Ваше письмо пришло сегодня утром. Мне так жаль, что вы больны. Здесь вчера был Марри, когда пришло письмо — Кот принес его — и он очень расстроился.

Не грустите. От нас уходит всего лишь одна из множества жизней, только одно «я» умирает внутри нас, но на его место приходит другое — это счастливое, творческое «я». Я знал, что вам придется «умереть» вместе с вашим братом {771}, что вам придется прикоснуться к смерти и уйти в мир теней. Но вслед за этим последует воскрешение, мы все восстанем из могилы, и начнем новую счастливую жизнь с чистого листа. Не бойтесь и не сомневайтесь — так и будет.

Вы гораздо больше открыли себя смерти, чем Марри. Он боится ее. Но однажды ему придется подчиниться, он осмелится погрузиться в воды Леты и позволит себе умереть, в той оболочке, в которой он существует сегодня. Только тогда он родится новым человеком — но не прежде. Пока он не тот человек.

Когда вам станет лучше, вы должны вернуться, и мы начнем все заново. Это будут первые весенние дни в борьбе за жизнь после долгой зимы. В нашей жизни слишком долго царила осень и зима. Теперь середина зимы. Но мы достаточно сильны для того, чтобы выждать время — умереть и возродиться вновь.

Я бы хотел, чтобы мы вместе создали эту новую жизнь, вложили в нее новый смысл — это будет дух единства тех из нас, кто страстен духом — чтобы мы сложили свои жизни вместе, а из них выросло бы одно дерево с «вольными ветвями», которые приносили бы разные плоды — но все вместе мы были бы символом весны и всеобщего процветания. Важно лишь, чтобы мы все были едины духом, вот и все. Кем является каждый из нас в отдельности — вопрос второстепенный.

Она уже зарождается, эта новая жизнь. Старая жизнь уже умерла. В нашей жизни сейчас остались только вы и Марри. Все остальные находятся по ту сторону могилы. Могила и смерть разделяют нас. Они на другой стороне, в далеком, забытом прошлом — все эти…. Нам нельзя оглядываться назад. Мы будем смотреть только вперед. Никаких ретроспекций и интроспекции — никаких размышлений о прошлом и самоанализа. Мы должны смело смотреть в лицо неизвестности, и будущее не за горами, оно заявит о себе, подобно тому, как весной появляются новые цветы. Потому что мы действительно родились сызнова…

Надо, чтобы мы все держались вместе. Когда вы вернетесь, я хочу, чтобы вы с Марри жили с нами или около нас, в единстве — эти расставания невыносимы. Давайте будем жить вместе и создадим новый мир. Это может быть трудно сделать в Англии, потому что здесь все пропитано духом умирания, разрушения и распада, тогда мы поедем во Флориду. Но давайте поедем вместе, и будем держаться вместе, несколько человек, проникнутых общим духом. Пусть это будет союз бессознательного, а не сознательного начала. Поправляйтесь и возвращайтесь, и давайте попробуем быть счастливыми вместе, в единстве, а не во вражде, созидая, а не разрушая.

С любовью, Д.Г. Лоуренс.

Леди Оттолин Моррел

Рипли, Дербишир

Понедельник, 27 декабря 1915 г.

Моя дорогая Оттолин,

Ваша посылка и письмо пришли этим утром. Книги просто чудесные — но зачем вы прислали Шелли? — Вы ведь, должно быть, дорожите этой книгой? Она такая яркая и красивая. Я буду беречь ее.

Вам понравились фрески Аджанты {772}? Я просто влюбился в них: чистота исполнения — чистота простоты — совершенные, почти идеальные отношения между мужчинами и женщинами — самые безупречные рисунки, которые я когда-либо видел. Боттичелли по сравнению с ними просто вульгарен. Они воплощение высшей точки замечательной цивилизации, венец совершеннейшего витка человеческого развития. Из всего изобразительного, что мне довелось лицезреть, это самое превосходное: идеальные, абсолютно идеальные отношения между мужчиной и женщиной — такие простые и исчерпывающие, такое совершенство страсти, цельность, полнота расцвета. То, что мы называем страстью, обычно сводится к одностороннему представлению, основой которого служит ненависть и Wille zur Macht [264]. Здесь же нет и намека «Воли к власти», на этих фресках, пятая страсть.

Мы сейчас в Рипли — и страдаем от этого. Возвращаться в прошлое очень тяжело — ты поворачиваешься к будущему спиной и возвращаешься к своему старому «я». Мы только что сильно поспорили с моим старшим братом — он радикальный нонконформист {773}.

В целом жизнь здесь темная и необузданная, все происходит на уровне чувств — сильных и разрушительных; ни разума, ни рефлексии, ни интеллекта. Эти люди достаточно страстные, инстинктивные и темные. Боже, я будто вернулся в детство — такое неистовство, темнота, их разум темен и нет ни малейшей искорки понимания — чувства берут вверх надо всем. Нет слов как это грустно. Эти люди, которых я так люблю, — эта жизнь имеет надо мной большую силу — они совсем не слышат голоса разума: для них существует только индустриализм, заработная плата, деньги, машины. Они не могут представить, что существует что-то еще. Все они мыслят только этими понятиями. Они абсолютно неспособны задуматься о чистой, невидимой правде жизни: у них на уме только эта промышленная — механическая — денежная мысль. Только это движет их поступками — ничего более. Именно поэтому в конечном счете мы все обречены на что-то вроде социализма гильдий, что есть отступление назад. Я думаю, этого не избежать. Но только избави меня бог быть втянутым в это. Нам нужно стремиться к тому, чтобы посадить зерно нового развития, стремиться к еще большим высотам, нам нельзя скатываться вниз. Вот что мы должны сделать, в Корнуолле и Флориде — отыскать зародыш новой эры.

Эта странная, темная, инстинктивная жизнь, такая жестокая и беспросветная в сути своей, в совокупности с материализмом и недостаточностью мышления, очень огорчает меня; огорчает настолько, что хочется криком кричать. Они все такие же живые, уязвимые в темноте своих страстей. Я люблю их как братьев — но, боже мой! — одновременно ненавижу: пока я жив, я не позволю им быть моими хозяевами. Их нужно уметь побеждать — знать, думать и действовать быстрее, чем они.