Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Усыпальница веков?

Сонное величие пространств?

И – ещё много-много всего о вечности-бесконечности…

Так-то: вёл себе наш профессор год за годом размеренную академическую жизнь свою, а получалось, что долгие годы гнался, гнался за чем-то, что и вообразить-то не смог бы, не очутившись по печальной необходимости здесь, на Святой земле; о, он как не трудно было догадаться уже, вообще-то склонен был, – хотя склонности свои вовсе не афишировал, – выводить историю человечества из истории искусства, именно так, не наоборот, и с очевидностью следовало из этого, что и вся его личная и академическая жизнь становилась лишь приложением к его концепциям, однако так ли, иначе теперь, во всеоружии заднего ума, истолковывай тайные планы-начертания судьбы, мысленно протягивая через годы цепочки тех ли, иных событий, а получалось, что и этим, «Римским», озарением, которое нежданно настигло-таки в стыке вечера и ночи на Масличной горе, его одарила Катя.

Из окна, из-за спины, пробился солнечный луч: пора?

Ярко-изумрудно брызнула суконная столешница, красновато блеснула медь львиной маски, сверкнула лупа.

И солнце потянулось… да, – косою полосой шафрановою от занавеси до дивана; вот солнце и по кожаным округлостям дивана скользнуло, вползло на валик.

Германтов очнулся, оглянулся: на прошитой солнцем ткани занавеси, выделившись, привычно загорелся растительный узор; посмотрел на часы, затем, проследив за заполнением луча смарагдовыми пылинками, – на почерневший от невнимания к себе экран монитора; выключил компьютер, отправился на кухню.

Доставал из холодильника пакетик с натёртым пармезаном.

Глубокомысленно взбалтывал ложкой яйца с молоком в глубокой тарелке… странно, почему же он покинут нежнейшими заботами Насти-Нади из «Евротура»?

Позвонить?

И опять нарваться на длинные гудки?

Нет, нет, – отогнал смутное, с самого утра то сгущавшееся, то рассасывавшееся беспокойство; далась ему эта распечатка… наверное, к вечеру пришлют. Да и до отлёта ещё три дня, а сперва, сегодня, да уже сегодня, надо лишь прочесть последнюю лекцию и сказать, – адьё-ю!

Да, погода отличная, и постоять надо будет между сфинксами, зарядиться энергией перед полётом.

Зашипело масло на сковородке.

Когда поджаривался, вспухая, омлет, испытал муторное головокружение и повторил себе: вот она, дьявольская увязка-удавка, – если бы Катя не утонула, он бы не написал о Риме.

Весна?

Конечно, весна, капель, его время… – подворотню затопила ультрамарином густая тень, под ногами, – осторожнее, не поскользнись, только и не хватало бы тебе сейчас старые хрупкие кости переломать, – заботливо предупредил внутренний голос, – тускло поблескивали скульптурные наплывы наледи, а вот в солнечном арочном проёме подворотни сверкали падавшие откуда-то сверху, – наверное, срывались с сосулек, повисших хрустальной бахромой на карнизе, – капли.

Выйдя на улицу, не удержался и оглянувшись, посмотрел вверх: ну да, роскошная бахрома сосулек.

В тесную перспективу улицы, в сторону Большого проспекта, уплывал грязновато-синий зад троллейбуса, какого-то старомодно-нелепого, медлительного и будто бы не помещавшегося на этой узенькой улице: всё так привычно и – по-весеннему радостно. Германтов – бодро шагал за медленно ползущим под чёрными блестящими ветвями деревьев троллейбусом; островки наледи на тротуаре отпотевали.

Слева, сразу за домом Германтова, была рваная пробоина во фронте улицы, и возникли в глубине её, в косо уходившем за детскую площадку и железные двускатные крыши гаражных боксов видимом отсюда пространстве незамкнутого двора, тополь и охристый брандмауэр, тот, что заливал с утра спальню и кухню отражённым светом, а справа, на теневой стороне улицы, сразу за массивным рустованным опусом сталинского ампира, прилепился маленький симпатичный, будто из пригорода Флоренции перевезённый желтоватый особнячок с коричневыми оконными наличниками, и ряд тонкоствольных и густо-ветвистых, чуть наклонных к проезжей части улицы, словно прошитых пунктирно-блестящей подвеской троллейбусных проводов, деревьев, и за ними, такими спутанно-узорчатыми, – эклектичный бордовый фасадик с будто бы мелом нарисованными детальками, а встык к этому изобразительному фасадику, – серенькая конструктивистская коробка, и – цепочка разноцветных машин тянулась вдоль улицы, и – солнце падало на анилиново-зелёный коврик искусственного футбольного газона, втиснувшегося между торцами, и поодаль, уже на углу Большого проспекта, обозначался на фоне теневой стороны проспекта лепной песочный дом с куполком, с полукруглыми эркерами, голубым сиянием окон кофейни, накрытых алыми маркизками, и так легко всегда по весне становилось Германтову от этой давно знакомой, но каждый раз наново радующей глаз пестроты, от приподнятого над крышами неба, солнечных лучей, нежного тепла которых так заждалось за зиму его лицо…

Что ещё?

Будто б споткнулся!

Участок тротуара у тёмнозелёного «Ауди» был огорожен-оцеплен красно-белыми пластиковыми лентами, тут же припарковались две серо-синие полицейские машины, у которых прохаживался туда-сюда, опустив задумчиво голову, закинув руки за спину, какой-то высокий полицейский чин, а двое сотрудников в штатском, и наверное, чинами пониже, что-то искали на плиточном тротуаре, растягивая рулетки, что-то старательно обмеряли… и ещё один, присев, прицеливался громоздким фотоаппаратом, потом, привстав, пятился… Не доходя до угла с алыми маркизками над витринками Coffee Party, Германтов и правда будто б споткнулся: в подворотне песочного дома, лежал хорошо, даже франтовато, одетый, – в бежевом мохнатом пальто с длинным коричневым шёлковым кашне в белый горошек, – черноволосый мужчина средних лет, похоже, кавказец: смуглый и узколицый, горбоносый, со смоляной ухоженной эспаньолкой; он таким образом лежал, что голова и туловище его были под аркой, а ноги в изящных заострённых туфлях доставали до середины тротуара.

– Очередного бизнесмена шлёпнули? – на бегу спросила, ни к кому, собственно, конкретно не обращаясь, ибо ответ ей был, скорей всего, ясен, румяная девушка в короткой шубке, в сапожках на высоченных каблуках; она быстренько нырнула в стеклянную дверь Coffee Party.

– Бизнесмена? Он, по-моему, на банкира смахивает.

– Банкир что, – не бизнесмен?

– А может его не из кольта шлёпнули, а бутылкой попросту по башке шарахнули, чтобы бумажник вытащить и дать дёру?

– Или – монтировкой огрели.

– Или бейсбольной битой, а что? За милую душу тоже могли огреть, сейчас модно, – бейсбольной битой.

– Или сам случайно упал, затылком ударился?

– Такие сами не падают, таких только враги толкают.

– Толкают? И с чего же это менты по плиткам ползают?

– Гильзы ищут.

– А оружие нашли? Оружие сейчас на месте бросают, чтобы самим поскорее убежать и скрыться.

– С отпечатками пальцев оружие бросают?

– Не дури, они же все в перчатках, когда стреляют.

– Кто они, кто?

– Киллеры, вот кто.

В группе зевак, лениво почёсывавших языки, были две бедненькие старушки, плотный краснолицый старик с выправкой военного-отставника, таджичка-уборщица из Coffee Parti и бомжиха с фингалом.

Киллеры в перчатках, – в белых перчатках? Мало, что профессионально-защитная, так ещё и стерильно-изысканная деталь одежды! Но не пора ли о спецодежде подумать? Или даже, – уважаемых разношёрстных киллеров стоит переодеть в униформу? А что? – закажут Юдашкину эскизы, потом он подберёт ноские, стальных оттенков, ткани, помозгует над швейной конвейерной технологией… а беднягу-то не спасла, не унесла от пуль быстрая тёмнозелёная иномарка… – перебирал по своему обыкновению на ходу необязательные мыслишки, машинально ускорявший шаг Германтов, успевший, впрочем, разглядеть сразу за обшарпанной, с хулиганскими следами граффити, каменной трубой подворотни, там, в истоке удлинённого затенённого двора, ещё один полицейский «форд», ещё двух пинкертонов в штатском; они тоже возились с рулеткой…

Приговорённый бедняга, наверное, преспокойно вышел из парадной и под аркой напоролся на…

Вся эта прискорбная детективщина Германтова, слава Небесам, не касалась, ему лишь захотелось поскорее забыть увиденное.

Завернул за угол.

И каким же оживлённым, пёстро-весёлым был Большой проспект в этот весенний солнечный день! – заблестели, разбрасывая дробные блики, свежевымытые стёкла, мелодично зашуршали шины… как любил он эту прослоенную лучистым светом конкретную музыку многолюдной улицы с неустанной мимикрией витрин, а сколько, стоило свернуть за угол кофейни, повстречалось ему на Большом проспекте красивых женщин, да и на него посматривали встречные красавицы с интересом.