Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– Кто же этот противник?

– Пардон, противница, – Клио! Клио, ведающая и периодами гнусных безвремений, и революционными потрясениями, такая капризная.

– У истории нет никакого смысла?

– Есть, – кажущийся смысл, как бы присутствующий в очевидном причинно-следственном истоке всякого исторического события, а уж потом… Его, смысл, – чаще всего «прогрессивный», желанный смысл, – ищут в общем движении исторического времени, подгоняя его задним числом под злобу дня и собственные идеи, а мне так кажется, что какой-то смысл удаётся, если повезёт, разглядеть лишь в коротком временном отрезке, после чего смысл такой может вдруг поменяться на противоположный. Для меня ход истории, вопреки выдуманным спиралям, – вперёд и выше, – вполне абсурден, а Клио – королева алогичности, пожалуй даже, королева эпического абсурда; Хармс, Ионеску и прочих – на её фоне, – лишь робкие самоучки.

– Ты сегодня в ударе!

– Но я вовсе не только и не столько о диссидентах хочу сказать, о бесстрашных идеалистах и наивно-беспомощных противниках насилия, достойных того, чтобы остаться в музее восковых героев своего времени…

– О ком же?

– О профессиональных революционерах-фанатиках, которые жизни свои клали на то, чтобы круто поменять ход мировой истории и, конечно, добавить ей свои, именные, толики абсурда.

– Кто они?

– Подручные абсурдистки-Клио, которых она, капризничая, подёргивает за ниточки, а по призванию – аферисты, поначалу собственными обманными планами искренне увлечённые.

– Ты хочешь сказать, что…

– Что всякая революция – это историческая афера.

– Так, а подручные-аферисты, они же – марионетки абсурдистки-Богини, – кто они, если поподробнее…

– Те, кто заражён бациллой неизлечимого политического безумия: те, кто с чистого листа всегда начинать хотят, – само собой, весь мир насилия хотят до основания разрушить, а затем… – читайте предысторию их болезни, развёрнутую в «Бесах». Ох, как у заражённых и поражённых дальтоническими видениями бесов руки чешутся. Сначала организованные в кружки, потом, – в партии, они борются, не жалея себя и других, за светлое будущее, которое, – афера лопается, когда поздно, головы потеряв, плакать по волосам, – в свой час оборачивается кровавым мраком.

– Всегда?

– Исключения мне неизвестны.

– Революция всегда пожирает своих детей?

– Всегда!

Сейчас, – с тоской подумал, – обязательно опять про «что делать» спросят.

– Что же делать?

– Всегда неожиданный вопрос! Летом – надо варить варенье, зимой – пить с вареньем чай.

И опять с тоскою подумал: Кати нет, некому, по-девчоночьи моргая, разыграть любопытство, – это цитата?

– Афера даже тогда, когда борются за идеалы?

– Бороться за идеалы? Идеалам лучше бы молиться наедине с собой, глядя на себя в зеркале, как на чудотворную икону, и – в борьбе с самим собой – потихонечку пытаться хоть в чём-то им, идеалам для себя, следовать-соответствовать, насаждение же общих идеалов, – идеалов для всех, – это уже фашизм.

– Светлое будущее, лучезарно-светлое будущее… что это по своей вечно-манящей сути?

– По сути? Религиозный перевёртыш для безбожников, – сказал Илья, – перенос в земную жизнь грёз о Царстве Небесном.

– Просто и ясно, – качнулась Нателла.

– Но – абстрактно как-то, и уж слишком возвышенно! Есть же ещё, наверное, какая-то социально-психическая напасть, которая постоянно поколение за поколением мечтателей злобно толкает к русской революции, есть?

– И пяти минут не прошло, как вернулись к вечной напасти: слепой гнев толп, распалённых революционерами с мессианским огнём в очах, и – правительственные штыки.

– А бывают мессии во множественном числе?

– В том-то и фокус, что не бывают! – в революцию кидаются лже-мессии, проповедующие убогую злобу дня, а подлинный мессия, как мы знаем, рождается лишь раз в несколько тысячелетий.

– Зато сиюминутно давят и давят социальные прессы, соки выдавливают.

– Так социальное давление, вкупе с самыми разными безобразиями, во все времена существовало, а вот какая из российских реакций на это давление вдруг всё меняет, переворачивает жизнь вверх дном?

С нехорошей улыбочкой Илья посмотрел на Германтова.

– Какая из реакций? Исторически несвоевременные эмоции: внутренние пожары интеллегенции, внезапно перекидывающиеся на тёмные массы, – отвечал Германтов, – всё, собственно, и меняют.

– Исторически несвоевременные?

– Эмоции?

Он пояснял, приводил примеры этой всегдашней несвоевременности.

– Эмоции могут быть повсюду исторически-несвоевременны и опасны или – только в России?

– Особенно, – в России.

– Почему?

– Из-за слепой верности нашей чёрно-белой, манихейской по сути своей, картине мира, на исторических сломах подменяющей нам, неискоренимым сектантам, ярчайшие христианские алтари.

– А… к Февральской революции тоже лишь неукротимо-озлоблённые эмоции, разом выплеснув, привели?

– Конечно, что же ещё! – революции и войны, которые разгоняют ход истории и решительно меняют её направление, – потом, а сперва – эмоции; вот вам, – накопились и выплеснулись эмоции, а уж попозже, когда условную развилку приемлемого и неприемлемого миновали, спонтанно выбрав, не выбирая, как водится, неприемлемое, запломбированный вагон подкатил к перрону, – точнёхонько ко времени, словно следуя дьявольскому расписанию событий, подкатил: стрелка с февраля уже переведена была Историей на октябрь.

– Но почему – изначальные эмоции были несвоевременными?

– Потому хотя бы, что тогда, когда Самодержавие в едином злобном порыве всем-всем-всем сословиям и прослойкам, до этого враждовавшим между собой, вдруг приспичило злобно сваливать в трогательном согласии, Россия по всем показателям на статистическом подъёме была. Война же в союзе с Антантой к победному концу приближалась, Россия как одна из стран победительниц могла бы не только мощный импульс к дальнейшему культурно-экономическому развитию получить, но и претендовать при послевоенном переделе на лакомые куски мирового пирога.

– Какой кусок самым лакомым был бы?

– Константинополь.

– Так ты ещё и империалист?

– Немножко.

– Юра, ты, убеждённый обличитель опасных мечтателей, сам вымечтал себе идеальное время без революционеров и революций, без войн? Разве бывает такое время в реальности?

– Не бывает!

– Так зачем же…

– Затем, чтобы дискуссия у нас получилась.

– Отлично, получилась: ты – уникум-раздражитель. Но ты как будто бы из всезнающего будущего смотришь на то, что творилось когда-то, и заодно, на то, что могло бы быть, если бы… – улыбалась, доставая сигареты Нателла, – все пробы-ошибки прошлого и настоящего даже, теперь тебе не в масть? Все всё не так делали и делают? – вот если бы с тобой посоветовались…

– Прошу прощения за историческое нахальство. Времена меняются, но не отменяют предопределённостей, при желании можно и в смутной череде стихийных событий выследить ритмическую поступь дурной закономерности. Вас, свободолюбивые господа, так до сих пор и не смущает эта монотонная повторяемость, в России так и вовсе какая-то неподвижная, будто время прокручивается на одном месте, мифологическая уже, повторяемость? Разорвать цепи, скинуть тиранов и с изумлением обнаружить, что заполучили новые цепи, новых тиранов… – хочется продолжать?

– Но если тишь и гладь, благодать…

– Да, какое же будущее светит нам при благополучном и так желанном тебе эволюционном развитии? – издевательски смотрел Валя.

– Такое, наверное, будущее, какое предписали человеческим сообществам, упивающимся материальным достатком и гедонизмом, Хаксли, Оруэлл… – человек по внутренней, глубинной, сути своей ещё отвратительнее, чем самое гнусное, гнобящее его государство; человек ведь не эволюционирует как психо-биологическая особь, он создан раз и навсегда со всеми его светлыми взлётами и тёмными безднами, его нельзя переделать, исправить.

– Беспроблемно-благополучная жизнь обязательно вырождается в антиутопии?

– Хуже, – в утопии. Реальное будущее при всей безоблачности его, – допустим, политический климат изменится резко к лучшему, – обязательно окажется куда страшнее, чем самые мрачные ожидания замечательных романистов-антиутопистов: страшнее по внутренней сути своей, которая полезет наружу.

– Едва от революций избавились с твоей полемической помощью, как опять всё не в масть!

– Но почему же – обязательно?

– Благополучие наказуемо.

– Светлое будущее всё равно, – тёмное, за что бороться?

– Так что же всё-таки лучше, – эволюция или революция?

– Лучше? Обе, как говорится, – хуже.

– Махровый оптимист!