Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– Не стоит, – рукою махнул Илья:

– Нам ещё переварить надо твои контрреволюционные историко-философические экспромты. Скажи-ка лучше: первый образ большевистской революции как вихревой стихии, поэтический образ, родился у Блока, потом и другие поэты, пожиже, в возвышениях-восхвалениях не боялись перестараться, а был ли и дошёл ли до нас хоть какой-то образ Февраля?

– Был, – усмехнулся Германтов, – и дошёл до нас, причём, как раз низменный, буквально, – низменный, образ.

– Любопытно, – повернулась к Германтову Нателла.

– Возможно, я неоправданно обобщаю сиюминутную картинку, но меня сразило когда-то одно из беглых впечатлений моей тётки, невольной участницы февральских петроградских событий, она вдруг посмотрела себе под ноги и… и – увидела грязный снег, навоз, кровь.

– Готовый кинокадр, – сказал Митя.

– Что-то похожее промелькнуло, по-моему, – я, правда, читал слепую копию, – и у Набокова.

– Набоков и моя тётка наверняка ходили по одним и тем же улицам революционного Петрограда.

– Любопытно, очень любопытно, – повторила Нателла, – но почему у тебя, непричастного к тем событиям, всё это отзывается такой болью?

– Я как-то на свою беду перевёл случившееся в какой-то особый масштаб, – и глобальный, и личный… вот и Милюкову от меня на орехи вроде бы ни за что, ни про что, разве что – за юридический педантизм, досталось… Теперь вот мы взахлёб анекдотцы травим про Брежнева, всё не так он шамкает, не так мокрые губы подставляет для партийного поцелуя; погрязли мы в мелочах, забывая то, что несравнимо важнее.

– Что же, что – важнее?

– То, думаю, что как-то между делом, в потливости революционной горячки, потерпел крах грандиозный Петровский проект.

На него удивлённо смотрели.

– Когда главари большевиков, наспех захватив власть, трусливо уезжали в Москву, они не только на прозябание в ранге областного города обрекали блистательную столицу, нет, они, и те, кто в компрометирующих жилетках, шляпах и при зонтиках были, не успев в кровавой суете-сует от буржуазных швейцарских одежд избавиться, – уж они-то времени не теряли! – и те, кто курки спускали, щеголяя в кожанках и шинелях до пят, – все они вместе, – заколачивали окно в Европу, отказывались от принципиальной петровской ориентации.

– Переезд был таким важным моментом?

– Ключевым!

– Не понимаю…

– Основным, опорным элементом Петровского проекта был Санкт-Петербург… за Северной столицей, за самим этим юным городом, дивно и упрямо покорявшим гиблое место, укреплялась функция пространственного преобразователя всей страны.

– Ну и…

Германтову вспомнились интересные рассуждения Динабурга о том, что люди, живущие в России лицом к Европе, как бы обретают особую самозащиту своего достоинства красотой, а уж если отъезжают на восток, поворачиваясь спиной к Европе, то лишаются и этой эфемерной охранной грамоты… – как мог, проевропейские мысли Динабурга пересказал.

– Чересчур витиевато для меня, не понимаю.

– Тогда, в 1918 году, это был не простой, тактически-объяснимый переезд из города в город, – это была позорная сдача на посконную милость минувшей, допетровской, истории некоего передового культурного и идейно-государственнического плацдарма…

– Сдача плацдарма? Но этот топкий плацдарм такой мелочью для большевиков, сверхбезумцев, бредивших в сверхмасштабах, был.

– Тем более, что Александр III, перепуганный убийством отца, захотел идейно отгородиться от европейского свободолюбия, задолго до большевиков уже заколотил часть створок того, Петром Великим прорубленного окна.

– Правда, но Александр III, правивший всё же из Петербурга, хотя идеологически и попятившийся с перепугу в Московию, как самодержец из ненавистной династии вообще во внимание не принимался, – на кой революционерам-большевикам было отсыревшее пасмурное окно, то завистливо, то ненавидяще глядящее на Европу, когда всю Европу, всю-всю, а за ней и прочие паскудные части Света, они сжечь намеревались в пожаре мировой революции?

– Бог с ними, с неосуществившимися поджигательскими намерениями, важнее, – то, с чего они начали, и чего достигли.

– Конкретнее бы…

– Я, напоминаю, – как раз об общем: пресеклась не какая-то отдельная от страны судьба бывшей блистательной столицы, обречённой гнить и зарастать грязью-пылью, нет, если не побояться высоких слов, – пресеклась судьба исторического пути огромной Страны, ибо Петербург в ранге новой русской столицы самое сущностное в нём, проложенном и завещанном Петром Великим пути, выражал и символизировал. Петербург в каждодневной наглядности своей был ведь для всей России ещё и пространственным учебником европейской истории: в нём и образы Античности под маской Классицизма представлены, и Ренессанса, и Барокко, – сложился уникальный музей слепков, в котором, обновляясь, ещё и кипела городская жизнь. А трусливым актом железнодорожного бегства сокрушена была мощная парадигма русского развития, два века фантастического взрастания новорожденной неожиданно-могучей культуры вмиг оказались словно ненужными, словно несостоятельными.

– Так, в Москву смылись большевики, надеясь побыстрее упрочить там своё шаткое положение и выстроить по своим единственно-верным планам несокрушимую диктатуру пролетариата?

– В Москву, в Москву, где никакие личные достоинства никакая красота защитить уже не способна, – куда же ещё, как не в сторону дремотной Азии, чья органика заведомо к деспотии предрасположена, стоило идейной головке большевиков, обречённых на постреволюционную погибель, податься? Тем более, что и восточный деспот, ненавидевший Петербург, – не в последнюю очередь именно за его петровскую родословную ненавидевший, – взрастал перво-наперво по их души, их ведь и впрямь инстинкт гибели вёл, когда они «во спасение революции» загружались в салон-вагоны, – взрастал тот, в мягких сапогах и с трубкой, который вскоре точнёхонько выберет нужное ему время, чтобы перестрелять всех пережитков революции, всю эту близорукую интеллигентско-большевистскую шоблу с бородками клинышками и швейцарскими зонтиками.

– Какой ты недобрый, жестокий даже, их теперь, суетливо мелькающих в старой кинохронике, так жалко, а ты…

– Я?!

– Кто же…

– Так, уточним кое-что в высказываниях нашего доморощенного ницшеанца. Куда большевистские вожди и мы, на идеологическом прицепе, вместе с ними на самом деле приехали? Большевистские вожди и самые рьяные их попутчики по рельсам революции воодушевлённо к своей гибели покатили, ладно, их гибельный инстинкт вёл, туда им дорога, а выжившие-то где очутились, опять в Московии?

– Да, выживших вместе с их потомками вернули в славное московско-ордынское прошлое.

– Как же бездна, над которой зависал Медный всадник?

– Возвратная парадигма побеждала пьянящими посильней самогонки лозунгами и кровью, а символическая бездна грядущего замещалась исконно-посконной азиатщиной: натуральным вполне, генетически-родимым болотом.

– С чего же наше областное прозябание начиналось?

– Наверное, с первого переименования по случаю Мировой войны, – стоило ещё при Царе, Николае-кровавом то есть, онемеченный Петербург превратить в патриотично «ославяненный» Петроград, стоило загреметь маршам военных оркестров…

– А потом, – бах! – второе, большевистское, переименование.

– Как пролог к формированию комплекса провинциальности и тягуче-долгому загниванию-умиранию; в год второго переименования даже Нева разгневалась и Ленинград затопила.

– Вода, вода, такая осенне-тоскливая, свинцово-ледяная, вспоминают очевидцы, стояла тогда вода.

– Бывшая столица смирилась со статусом областного города?

– Смирялась, поэтапно. После убийства Кирова, когда даже мнимая фронда троцкистов-зиновьевцев сталинской Московии была уничтожена, областной статус делался очевидным, а уж потом – чистки, блокада, ленинградское дело.

– По-моему, так очень хорошо, что большевики увезли столицу от нас: меньше наглости и глупости, чиновного превосходства-чванства, которым так вольготно всегда в столице.

– Я не об утраченном чванстве сожалею, я – оплакиваю высокое безумство Петровского проекта.

– Проект давно отсырел, покрылся плесенью.

– Бродский не зря так минорно о провинции у моря писал.

– Провинциальность – от несвободы, от городской несвободы: Петербург так и не стал «бургом».

– Почувствуйте разницу: Москва-столица, золотая и дорогая, – вопреки несвободам её, – мажорный город-порт пяти морей!

– Постойте, постойте, – все беды и жестокости, которые принёс петровский проект, – не в счёт?

– За выигрыш исторического времени надо было платить.