На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Неведомский был взволнован так же, как и Топорнин.

— По существу ты прав. Всюду и везде мы должны поддерживать святое революционное недовольство. Но, друг мой, тут ты только что обмолвился об организации, о партии, Для чего же существует партия: для того, чтобы разжигать любое волнение, идти за ним, или для того, чтобы организовывать, управлять, направлять? Партия существует для последнего, Вася. Что мы сейчас должны делать в армии? Готовить батальоны, которые примкнут к восставшему народу! Готовить революционные батальоны! А твои солдаты хотят разойтись по домам! Допустим, они уйдут. Нет сомнения, в пути их переловят. Военный суд! Вожаков, конечно, уничтожат. Ты думаешь, в армии будут им сочувствовать, гнев сплотит ряды недовольных? Едва ли. Все-таки они дезертиры и покинули своих товарищей. Потом мы теряем активную массу и, главное, вожаков. А вожаки для нас на вес золота. Так сообрази, Вася, можем ли мы благословлять поход твоих двухсот двадцати? Надо сделать все, чтобы эти люди в грядущей схватке стали на сторону народа. Зерно недовольства есть, его нужно взрастить. Нужно учить Керефова, Панина и других тому, что спасение — в совместных действиях, направленных к общей дели.

— Чудак ты, Федя. Да ведь они воевать не хотят. Понимаешь — воевать! Они двух дней не хотят оставаться в армии Куропаткина!

— А кто этот Керефов?

Топорнин слегка развел руками.

— По-моему, он одного толка с эсерами.

— Вот в том-то и дело, друг. Он увлечет за собой сотни и погубит их, а сейчас не время губить разрозненными выступлениями, может быть, лучших людей. Надо требовать, чтобы каждый стоял на своем месте и знал, что ему нужно делать в грядущих событиях. Это и твоя задача, Вася.

Неведомский вышел из блиндажа. Солнце уже успело подняться высоко. Было тепло. Внизу, по тропинке, проехали два всадника. Равнина как будто стала меньше, солнечный блеск точно занавесил ее.

Топорнин остался сидеть на койке. Вынул папиросу, смотрел на нее прищурившись и не закуривал.

8

Емельянов получил из дому письмо.

Писала Наталья, Валевский ездил в Маньчжурию, а как вернулся, прислал новых слуг, каких-то невиданных, носят винтовки, кинжалы, в руках плети. Мужиков порют, женщин насильничают, скот засекают. Один такой молодец ударил ножом в грудь старика Прохорова за то, что тот при косьбе зацепил клок барской травы. Прохоров свалился замертво. После этого народ уж не мог терпеть, — все, кто был в Сенцах, схватили косы, топоры, вилы и — к усадьбе. Подпалили дом. На следующий день губернатор прислал солдат. Солдаты усмиряли деревню так, что пятнадцать человек в землю зарыли, в том числе и шурина Емелиного — Григория. Баб многих тоже зарыли. Раненых повезли на телегах в больницу, Говорят, что и раненых и здоровых будут судить. А теперь в деревне те солдаты стоят постоем.

Емельянов прочел письмо и сидел с ним, не видя и не слыша ничего вокруг… Он видел сенцовскую дорогу, которая вьется от города по мелкому соснячку. Тихо, пустынно, с левой и с правой стороны болото, осенью красное от клюквы. По дороге из города идут солдаты убивать мужиков, баб, детей! Солдаты… те самые солдаты… вот и Емельянов солдат…

Он ударил кулаком по стволу ивы, у которой сидел, так, что дерево вздрогнуло сверху донизу.

— Этого стерпеть нельзя, — сказал Емельянов. — Я здесь за этого барина жизнь кладу, а он там все мое родное рушит… А солдат — сволочь! Шурина убили…

Он думал, что он не плакал, но на самом деле слезы текли по его лицу, и так, не замечая их, он нашел Коржа и протянул ему письмо.

Корж стал читать письмо громко. Сошлась вся рота.

— Теперь жди каждый такого письма, — сказал Хвостов. — Не одну сотню людей они в землю зароют.

— Что ты на меня так смотришь, Емеля? — сказал Жилин. — Я, брат, не Валевский. А это, брат, называется жизнью. Что поделаешь? Я тебе каждый день толкую про твое крестьянство.

— Оставь ты мое крестьянство, — зловеще сказал Емельянов. — Солдаты!.. Мы здесь — солдаты… а они там наших!.. — Он пошел в поле.

Гаолян и овощи были уже убраны. Вороны, те же самые, что и в России, стаями пролетали над полем и садились, хлопая крыльями и галдя. И воробьи были те же самые.

— Надо идти в Россию, — сказал себе Емельянов, останавливаясь среди поля. — После такого письма подлец я буду, если не приду в Сенцы… Для чего она написала, — чтобы просто так взять да написать? Для того написала, что если ты есть муж, так защити. Россию защищаешь, а кто меня защитит? Я этих солдат, которые там… я этих солдат…

Он опять ничего не видел и не слышал от гнева и ярости.

Когда Емельянов вернулся в роту, Корж спросил:

— Ну как, отлегло малость?

— Отлегло? — удивился Емельянов. — Всего ждал, а таких слов от тебя не ждал. Об отпуске буду просить.

Он пошел к командиру роты.

Свистунов прочел Натальино письмо и стал объяснять, почему отпуск невозможен:

— Во-первых, солдат в отпуск не увольняют. Во-вторых, в отпуск незачем ехать. Жена жива, порядок в деревне наведен. Зачем же ехать?

— Вашскабродие!.. — проговорил Емельянов и смолк.

Вечером он решил уйти с Папиным. Сказал Коржу:

— Решение принял я, Иван Семеныч. Пойду.

— Зря, Емеля. Конечно, дело там страшное, но чему ты поможешь, если побежишь в одиночку? Поймают тебя в Сенцах и засудят. И хозяйство пропадет, и ты, и Наталья. Читал ты на этот счет листовки?

— Никак мне нельзя не пойти, Иван Семеныч.

— Как же ты без увольнительной пойдешь?

— Да уж как-нибудь… Дело сделаю и вернусь. Вы еще от Мукдена и не тронетесь.

— А вернешься в роту — тебя на каторгу.

— Уж как будет, так будет, А побывать я должен… Я им, сволочам, покажу, увидят настоящего солдата, сволочи!..

— С Паниным пойдешь?

— С панинскими я только до железной дороги, там в эшелон сяду. Им спешить некуда, а мне назад надо.

Полки, расположившись после шахэйской операции на новых местах, сейчас же принялись рыть окопы. Приказано было рыть полного профиля, а землянки и блиндажи устраивать так, чтобы можно было зимовать.

От этого настроение в частях делалось еще хуже.

— Зиму здесь зимовать в траншеях да в землянках! — говорили солдаты. — А мороз здесь какой бывает?

— Мороз здесь бывает, манзы говорят, под тридцать и более…

— Вот тебе и Маньчжурия! Морозы-то русские!

Емельянов в разговорах участия не принимал. Молча делал свою работу, рыл окопы, тесал колья для проволочных заграждений, таскал песок в мешках и ждал, когда Панин подаст сигнал.

9

Спорили о том, брать или не брать с собой оружие. Одни говорили: надо взять, мало ли что может быть в дороге! В Маньчжурии, чуть подальше, — везде хунхузы. Другие говорили: оружия не брать. Раз человек кончил воевать, он и с оружием кончил.

Емельянов в спорах не участвовал. С винтовкой он не собирался расставаться. Когда-то такая неудобная, непонятная и ненужная, сейчас она была удобна, проста и необходима.

Уходили в субботу после полуночи, направление — на железнодорожное полотно.

В субботу вечером Емельянов попрощался с Коржом. Посидели молча, потом обнялись.

Когда Емельянов пришел в условленное место, в котловину, где скрещивалось несколько дорог, там горел костер, освещая солдатские шинели, бородатые и безбородые лица, фуражки, ушанки. Некоторые вместо шинелей надели китайские ватные куртки, теплые и легкие, удобные при ходьбе. Однако винтовки взяли все. Панин велел.

У второго костра толпились горцы. Кони их держались тут же.

— Пора! — сказал Панин. — Кто пришел, тот пришел. Кого нет, того ждать не будем.

Костры загасили. Горцы вскочили на коней, стрелки построились. Небо было чистое и прозрачное, земля суха и звонка.

Первый день миновал спокойно. Встречавшиеся офицеры видели на марше войсковую часть — пехоту и конницу, и никому не приходило в голову, что эти люди собрались домой.

Варили в котелках гаоляновую кашу с мясом, размачивали сухари.

Второй день тоже прошел благополучно. Огромная равнина простиралась на северо-запад: серое гаоляновое жнивье, то там, то здесь неубранные снопы; точно серые грибы, частые деревни.

Летом Емельянов не представлял себе, что здесь такое количество деревень! Летом они тонули в гаоляновом море. А теперь они были всюду. И главное, так были похожи одна на другую, что разобраться в них не было никакой возможности.

Дороги, проложенные русскими по полям, неожиданно прекращались, конские тропы упирались вдруг в какое-нибудь поле, межу, канаву и тоже прекращались.

Поля были изрыты окопами. На полях еще оставалась солдатская хозяйственная рухлядь: помятые и простреленные котелки, кружки, тряпки, солома; чернели ямки, в которых раскладывали под котелками огонь.