На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Недельки на две, больше ни-ни… — сказал Гернгросс, подписывая приказ.

Неведомский приехал в город и поместился в доме Алексея Ивановича Попова, который открыл в Мукдене торговое представительство по закупке скота в Монголии.

После очередной и очень тяжелой военной неудачи солдатам нужно было как можно полнее объяснить смысл войны и причины поражений.

Вечером дверь приотворилась, и в комнату осторожно вошел зауряд-прапорщик, усатый, краснолицый, в запыленных сапогах.

— А, Медведев! Долгонько ждал тебя! — воскликнул капитан.

Толстоносый Медведев с могучими руками, которые он, усевшись на стул, осторожно положил на колени, в самом деле походил на медведя.

— У нас в полку, — сказал Медведев низким басом, — опора уже есть. Правда, небольшая, три человека. Умные солдаты. Я к ним присматривался давно, а теперь рискнул… Полное понимание. Рассуждают свободно. Надо бы чего-нибудь небольшенького почитать… чтобы, знаете, свернуть — и за голенище сапога.

— Небольшенькое дам, — сказал Неведомский. — А вообще — осторожность и осторожность! Поручик Логунов уже арестован. С одной стороны, нас как будто защищает офицерский мундир. С другой — ведь всегда на глазах у всех! Надо сказать, что царь весьма обеспокоен ростом революционного движения. Еще в феврале тысяча девятьсот третьего года под его председательством состоялось особое военное совещание. Как оградить солдат и офицеров от революционной пропаганды? Решили изучать офицера, образ его мыслей, его нравственные понятия. А для сего повсеместно организовать офицерские собрания, пуская туда и офицерские семьи. Дешевый стол, читальня, биллиард, любительские кружки! А для охранения солдат создать унтер-офицерские собрания. Не пускать сукина сына унтер-офицера в общегражданские места: в трактиры, чайные, где он может встретиться с соблазнителями! Но более существенное в другом: царь приказал военно-судному управлению ежемесячно докладывать ему о делах, связанных с революционной пропагандой. И на одном из таких отчетов наложил всемилостивейшую резолюцию: «Желательно вообще усилить наказания», Так что самодержец весьма обеспокоен… Это вам для сведения, Медведев, а затем для общей ориентации: всегда надо помнить, в среде какого рода оружия действуешь… Непременно это учитывайте! Ну, скажем, имеете вы дело с пехотой… Надо знать, что грамотность среди пехоты не превышает шестидесяти процентов. Пехота, по преимуществу, крестьянская и малограмотная. Работать там надо денно и нощно, и очень часто работа не будет вас удовлетворять. Но пехота для нас важна, ой как важна! В артиллерию и инженерные войска набирают из фабрично-заводского пролетариата. Тут меньше будет трудностей, тут будут читать… Грамотных почти девяносто процентов. Что же касается кавалерии, — Неведомский почесал переносицу, — то не питаю особенных надежд. Она и малокультурная, и, говоря вульгарно, комплектуется из наиболее зажиточного крестьянства. Знание лошадок, умение обращаться с ними — вот и все, что у них за душой. Самый трудный для нас род оружия.

— Господин капитан, а какой в кавалерии процент грамотных?

— Не более шестидесяти пяти процентов.

Зауряд-прапорщик засмеялся:

— Все, братцы мои, высчитано в этой комнате!

Неведомский принес пакет, завернутый в белую бумагу, перевязанный шнурком, — покупка из Гвардейского экономического общества!

— Да, настроеньице, Федор Иванович, тяжелейшее, — сказал Медведев. — Командир нашего полка, бестия и картежник, теперь ни во что куропаткинское не верует. А последнюю штабную новость знаете? Не пришла еще из Чансаматуня? Любопытно, весьма любопытно. — Медведев сощурил глаза и стал окончательно похож на медведя. — Знаю из первых рук. Вот послушайте, Вчера обедают в Главной квартире. Вдруг является ординарец Куропаткина и вызывает Сахарова. Обед нарушен: ушел хозяин стола. Ждут, второго не подают. Наконец Сахаров возвращается к своим подчиненным. «Извините, господа, что я вас задержал, но я принес вам громадную новость: Куропаткин больше не командующий армией… — делает паузу и следит за тем, как вытягиваются лица у всех сидящих за столом, — а главнокомандующий!» И тут такое грянуло «ура», что песок с потолка посыпался.

— Ну, знаете ли, — развел руками Неведомский, — для штабистов Куропаткина подарок, а для армии?..

Медведев ушел, большой, угловатый, топоча сапогами.

Самое главное и сложное в армейских условиях среди людей, постоянно перемещающихся и выбывающих, было сделано: были налажены связи, работали люди, которым Неведомский доверял. Но сейчас как никогда ощущалась потребность в типографии. Нужны тысячи оттисков. Ни в каких условиях так не нужна маленькая, всюду проникающая листовка, как в армии: агитатору ведь трудно проникнуть в воинскую часть. И еще труднее в роте или эскадроне скрытно собраться даже нескольким солдатам.

Неведомский уже давно подумывал о типографии, но, конечно, не в Мукдене, а в Харбине. Хвостов обещал устроить ее через своих владивостокских знакомых. Надо напрячь все силы!

4

В своем мукденском доме, как и в ляоянском, Попов разрешил революционерам устроить явку. Одни приезжали, другие уезжали, люди менялись, а вот маленького капитана он встречал в своем доме частенько.

Иногда вступал с ним в разговор. Говорили о русском народе, о духе предприимчивости, о подлости дворян и купцов, о том, как бы поскорее русского царя освободить от его должности.

— Пора русскому народу распрямить свои плечи, — говорил Алексей Иванович веско.

— Это не вы ли русский народ, который хочет распрямить плечи? — как-то спросил Неведомский.

— Чай, и я не татарин.

— А не придется ли русскому народу кисло оттого, что вы распрямите свои плечи? — Капитан смотрел простодушно, но в глазах его поигрывал лукавый огонек.

— Мудрствуете, мудрствуете, — даже обиделся Алексей Иванович.

Дочь его жила с ним тут же, в Мукдене.

Китаец-повар и бойки сначала вели прежнюю линию, которая основывалась на том, что хозяин не соблюдал порядка в домашней жизни: приезжал, уезжал, обедал, не обедал, мылся, не мылся, — каждый день приносил свой собственный порядок. Нельзя было спросить Алексея Ивановича, когда будет сегодня обед, он этого никогда не знал; обед будет тогда, когда он сделает дело, — может быть, в полночь.

Дом Алексея Ивановича, в сущности, не был домом, а только местом его случайного, и обычно торопливого, приюта.

Но Ханако не понимала такого дома, и повар и бойки в конце концов подчинились ей.

От давнего детского чувства к отцу осталось только воспоминание, но все-таки сознание, что она живет с отцом, приносило ей удовлетворение.

Из разговоров с Ханако Алексей Иванович понял, что молодая девушка стремится к правде. Не к счастью, а именно к правде. Очень достойно. Алексей Иванович тоже с детских лет стремился к правде. А вот что такое правда для женщины?

Не есть ли се правда в том, чтобы найти нужного мужчину, рожать детей и растить их сытыми и здоровыми? Банально и старозаветно? Но все остальные правды проходят, а эта остается.

Валевский тоже в эти дни был в Мукдене. Он занимался и шинелями, и рубахами и имел банковские поручения относительно мортир. Остановился у Попова. Однажды по двору прошел Горшенин. Валевский окликнул сына.

— Я так и предполагал, что ты здесь, — сказал Валевский. — Медик, санитар! У тебя здесь, в доме, дела?

Ах, дел нет, случайно… Случай, так сказать, свел нас… Заходи, заходи… Я очень рад…

Отец и сын уселись в комнате за стол, бойка принес холодное вино.

— Пей. Сам был студентом, знаю: студент любит пропустить стаканчик. Ну, рассказывай мне, новичку, что вы здесь делаете…

Горшенин стал рассказывать. Рассказывал про победы русских солдат и поражения царских генералов. Рассказывал про снабжение (или, вернее, неснабжение) армии патронами и снарядами. Рассказывал про настроения солдат и офицеров. Говорил откровенно и зло.

Валевский слушал его и не спускал с него глаз.

— Ты высказался про поражения царских генералов и про победы русских солдат. Ты что — русскую армию делишь на два лагеря?

— Так точно, делю. Русский солдат — это русский народ. Он бьет японца, сам тому был и есмь свидетель. А вот генералы наши… Во-первых, в большинстве они нерусские — посмотри фамилии, — а во-вторых, если они даже и русские, то принадлежат к тому общественному классу, который противостоит русскому народу, унижает его, презирает, пьет из него кровь…

— Ловко ты все рассудил. Соломон! Одни русские, другие нерусские… Так, так…

Но в общем, все, что говорил сын, Валевскому нравилось: умный, наблюдательный, горячий!.. Вспомнил мать его, Валентину Андреевну; те же черты лица, только у той были закругленнее, завершеннее, а у Лени острее, угловатее, вмешалась кровь Валевского. Но юноша неплох, очень неплох. И умен. Вот только свихнулся в социализм, в туманы. Но в этом нет ничего страшного, молодости свойственны фантазии и туманы. Вырастет — сам будет смеяться над ними.