На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Ловко ты все рассудил. Соломон! Одни русские, другие нерусские… Так, так…

Но в общем, все, что говорил сын, Валевскому нравилось: умный, наблюдательный, горячий!.. Вспомнил мать его, Валентину Андреевну; те же черты лица, только у той были закругленнее, завершеннее, а у Лени острее, угловатее, вмешалась кровь Валевского. Но юноша неплох, очень неплох. И умен. Вот только свихнулся в социализм, в туманы. Но в этом нет ничего страшного, молодости свойственны фантазии и туманы. Вырастет — сам будет смеяться над ними.

— Ты по-прежнему социал-демократ?

Горшенин слегка вспыхнул.

— Да, и даже больше.

— Что же это — «и даже больше»?

— Я сторонник большинства.

— Я в этих вещах не разбираюсь. Расскажи подробнее, — Подлил в стакан вина.

— Я не увлекаюсь вином.

— Это легкое. Ты не бойся мне рассказывать. У нас с тобой разные воззрения, ну так что ж, этими разными воззрениями мы и обменяемся. Ты меня не убедишь, и я тебя сейчас едва ли одолею. Этак годков через десять, когда ты повзрослеешь, разговор будет другой. Итак, ты сторонник большинства. Что же это за большинство?

Беседа продолжалась долго. Валевский окончательно убедился, что большевики, с одной стороны, могут быть полезны, а с другой — чертовски опасны. Игра с огнем возле пороховой бочки! А юноша, конечно, никакой опасности не видит. Все ему кажется превосходным: придут пролетарии, за ними крестьяне, перевернут все вверх дном, и настанет царство разума, справедливости и красоты… Да, спорить с ним сейчас бесполезно: чем больше будешь возражать, тем больше он будет придумывать новые аргументы и убеждаться в собственной правоте. Такой уж возраст! Надо действовать с умом. Использовать, но иметь наготове ушат с водой, нож для того, чтоб рассечь бикфордов шнур… А лет через десять юнец придет в себя. В общем, неплохой юнец.

— Из твоих слов я заключаю, что ваша партийная политика позволяет вам объединяться с теми прогрессивными силами страны, которые, хотя и не признают ваших доктрин, тем не менее тоже стремятся к свержению самодержавия… Правильно, пока перед вами и нами общая цель, мы должны идти вместе. А там посмотрим, кто из нас окажется прав.

— Я для тебя всегда буду неправ.

— Ты думаешь?

Горшенин засмеялся и стал удивительно похож на мать.

— Люди твоего толка дорожат скептицизмом, скептицизм кажется им последним откровением истины: может быть — так, а может быть — и не так. Сегодня этак, завтра наоборот. А коли окончательной истины в жизни обрести нельзя и все относительно и сомнительно, то остается делать то, что приятно, А тебе приятно то, к чему ты привык, в чем добился успехов, то есть твои банки, фабрики, притеснение рабочих и ограбление крестьян. Это для тебя приятно, за это практически ты и будешь стоять.

Горшенин говорил напористо, зло, хотя черные глаза его улыбались. Валевский тоже улыбался. Слова сына были приятны и оскорбительны. Приятны тем, что подтверждали его ум, неприятны тем, что показывали полное неуважение его к отцу.

— Ты зубаст, Леня! Наверное, пользуешься успехом у барышень. Что краснеешь?

— Да ведь я о другом думаю!..

— Думы думами, а кровь кровью. Я тоже думал о другом, однако, прости за грубость, ты же вот существуешь на свете. И по-видимому, при всем нашем мужском легкомыслии, это уж не такое маловажное дело… Но будет об этом, в сторону споры, теперь — по существу. Тебе или, вернее, твоим друзьям, не сомневаюсь, нужны деньги. Без денег, которые вам так мозолят глаза, когда они в чужих карманах, вы, чай, ни одной своей листовочки не отпечатаете, ни одной бомбочки не начините. Я дам, и немало. И может быть, больше пользы принесу революции, чем иной ваш языкоболтающий…

Валевский достал бумажник и положил перед сыном три тысячи.

Минуту Горшенин смотрел на пачку кредитных билетов. Багровая краска залила его лицо — взять или не взять? Потом положил ее в карман.

— Вот видишь, отец, которого ты считаешь за плохого человека, во-первых, потому, что он произвел тебя на свет без разрешения попа…

— Этого я как раз не считаю…

— Спасибо, хоть за это не честишь… и, во-вторых, почитаешь мерзавцем, потому что он не пьяница и лежебока, а инженер, фабрикант, банкир и что-то значит в судьбах Российской империи, — так вот этот папаша пригодился на твое святое дело… Ну, будь здоров… иди…

Впервые в жизни он протянул сыну руку и вдруг привлек к себе и поцеловал в лоб.

Горшенин удивленными глазами смотрел на него.

— Ну, иди, иди… и… смотри, береги себя. Я чувствую, ты таков, что против правил под самые пули за своими ранеными полезешь.

— Уж как придется, — тихо ответил Горшенин и вышел на двор.

Последние слова отца удивили и тронули его. Неужели беспокоится? Солнце было жарко. Из глубины горячего осеннего неба несся влажный ветер. Горшенин не сразу прошел в левое крыло дома, где встречался со своими друзьями, сначала заглянул в беседку и присел покурить. На душе было смутно. С одной стороны, хорошо, что рассказал Валевскому о большевиках и их великих задачах, пусть знает! И хорошо, что у него в кармане три тысячи. Деньги-то, в сущности, народные, с народа их взял Валевский, так пусть народу и послужат. Но, с другой — неразбериха. Отец! Такого отца надо ненавидеть. Распутник, мать заставил страдать, фабрикант, банкир!.. А ненависти к нему сейчас Горшенин не чувствовал никакой.

Валевский был принят Куропаткиным. Главнокомандующий сидел за большим столом и слегка приподнялся навстречу посетителю.

— Да, да, готовимся к большому наступлению, — сразу заговорил он. — Будем решать судьбу войны… Но, посудите, на что это вообще похоже!

Он вынул из ящика папку, а из папки — листок плотной белой бумаги, на котором были выведены аккуратные строчки.

— Вот извольте видеть, в нынешнем году военное министерство заказало пулеметов вьючных двести сорок шесть, а получил я всего шестнадцать. Пулеметов на лафетах четыреста одиннадцать, получено — пятьдесят шесть. Фугасных мелинитовых снарядов заказали мы двадцать пять тысяч шестьсот, не сделали, мерзавцы, ни одного! Фугасных бомб для шестидюймовых мортир было заказано восемнадцать тысяч, не изготовлено ни одной. Горных орудий заказали двести сорок шесть. Армия получила сто двенадцать.

Куропаткин посмотрел в упор на Валевского, точно Валевский был тот самый заводчик, который не выполнил своих обязательств.

— Ну как, дорогой господин Валевский, могу я воевать при такой обеспеченности оружием и снарядами?

— Возмутительно и непонятно! — воскликнул Валевский. — Ведь они же, кроме всего прочего, теряют миллионы!

— Крайне отстало у нас военное дело. А когда-то было передовым.

— Передовым по-прежнему у нас русский солдат! — вспомнил Валевский слова сына.

— Да, солдат!.. Солдат у нас все. — Куропаткин задумался. — Сейчас мы будем наступать. Так и передайте там, в Петербурге. Несмотря на то что господа промышленники своей косной неповоротливостью мешают победам русской армии, мы будем наступать и с божьей помощью победим!

Валевский вышел на улицу и тихонько засвистал… Рикша со своей колясочкой ожидал его. «Вот она, российская действительность: даже бомб не можем изготовить!»

5

Ханако близко познакомилась с теми людьми, которые приходили в левый флигель дома, чему содействовал поручик Топорнин, навещавший так часто, как только ему удавалось, дочь Алексея Ивановича.

Но Алексей Иванович уезжал в Харбин, где сейчас был центр интендантской жизни армии, брал с собой дочь, и новые связи таким образом должны были прерваться.

За день до отъезда Поповых во двор мукденского дома вошел худощавый китаец, служивший бойкой на вокзале. Присел на камень и заговорил с поваром. Они мирно беседовали о том, что с провизией теперь трудно и что русских приходится кормить одними битками с луком. Потом худощавый китаец закурил, а повар пошел звать Ханако.

Ханако подумала, что к ней опять пришел Топорнин, с которым она чувствовала себя и хорошо и неловко, потому что инстинктом угадывала в нем любовь.

Но, выйдя во двор, увидела не Топорнина, а китайца.

Она сразу узнала этого человека. Она встретила его в тот вечер, когда ее купил Чжан Синь-фу. Тогда он был в корейском платье, но она подумала, что он японец, и просила его передать письма на японскую почту.

Не сказав ни слова, «китаец» встал и направился за угол дома, к беседке, увитой цветами. Ханако, сразу взволновавшись, пошла за ним.

Он расстегнул куртку и вынул из кармана бледно-золотистый узкий конверт.

Ханако забыла все на свете, забыла удержать посетителя, поблагодарить…

Письмо было небольшое, половина листка.

Прошла в беседку, положила листок на землю, опустилась на колени над ним.