На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Да, твое положение незавидно, — сказал ему Хэй-ки. — Но я позабочусь, чтобы союз тебе помог.

Он повел его в трактир и отлично угостил. Лодочник выпил ханшина, почувствовал теплоту в теле и подумал, что, возможно, скоро будет ниспровержение и тогда судьба его изменится. Он сказал об этом Хэй-ки, и молодой человек подтвердил его предположение.

На дорогу уцелевший получил связку чохов и сейчас же, несмотря на поздний час, поспешил из города в надежде застать лодку еще на берегу около своей фанзы.

Вернувшись домой, Хэй-ки зашел к отцу, но отец, увидев его в дверях, поднял из-за стола руку:

— Очень занят… Мое отсутствие в эти дни…

— Хорошо. Не буду мешать. Все расскажу потом. Но поторопитесь, пожалуйста, с денежными отчислениями — крайняя нужда.

Отец опять поднял руку, и Хэй-ки исчез за дверью.

Ши Куэн сидела у сундука и перебирала халаты. Молодой человек поклонился ей и вернул мешочек с деньгами.

На лице Ши Куэн отобразилось сожаление. Должно быть, оттого, что деньги ее не пригодились.

— Я перебираю свои богатства, — сказала она небрежно и грустно. — Скоро я буду более близкой вашей родственницей.

Посмотрела на пего внимательно и вздохнула. Хэй-ки молчал.

— Вам невесело? — спросил он просто.

Она усмехнулась. Лицо ее с глазами, казавшимися от вечернего света золотистыми, тонкие ясные губы, брови, тонкие и напряженные, — вся она стала печальной.

— Я женщина, — сказала она, — я китайская женщина. Я должна быть счастлива. Когда солдат приходит в дом, чтобы кого-нибудь арестовать, то, конечно, не женщину. Если преступника ведут на казнь, то, конечно, этот преступник не женщина; если о ком-нибудь говорят, то это, конечно, не о женщине. Ведь даже о здоровье женщины спросить неприлично. Почему? Потому что женщина известна нашему обществу только в одном своем назначении, о котором с посторонними неловко говорить.

Щеки ее розовели, глаза раскрывались все шире. Она сидела перед Хэй-ки выпрямившись, и студент смотрел на нее с удивлением.

— Вы, студент, понимаете, чего я хочу?

— Понимаю… — голос Хэй-ки дрогнул. — Я смотрю на вас так, как смотрит человек на неожиданно открытое сокровище.

Она засмеялась. Засмеялась таким легким смехом, точно он звучал сам по себе в воздухе, а не рождался в ее теле.

… На третий день утром разносчик с корзинами, полными редьки, зашел во двор. Сидел, поглядывая вокруг, и не торопился подзывать покупательниц. Хэй-ки увидел его и вышел за ворота.

Распродав обе корзины, разносчик приблизился к нему и сказал тихо:

— Яков Ли ждет… Я вас провожу к нему.

И пошел небрежной походкой человека, который продал все, что ему нужно было продать, и теперь может думать об удовольствиях.

Яков сидел в чайной перед черным фаянсовым чайником с медными тонкими дужками и наливал кипяток в мисочку.

Когда была рассказана самим Яковом история его заточения в тюрьму и освобождения, заговорили о русских. Яков Ли рассказал о солдате Емельянове, о беседе с ним ночью в деревне Сунь Я и о поручике Логунове, с которым он близко познакомился два дня назад.

— Русские революционеры? — вопросительно сказал Яков Ли и сам себе ответил: — Да, революция! Общее наше дело.

17

Цзен проснулся от неясного шороха. Приоткрыл глаза. В молочном свете маленького фонаря из гофрированной бумаги не увидел ничего и снова закрыл глаза.

Но шорох повторился, и уже настойчивее; Цзен приподнялся.

На этот раз у дверей он увидел несколько теней, которые точно растекались вдоль стен.

— Кто тут? Это ты, Чжан?

— Тише, тише, — ответил голос. — Это я, Старший брат Ли Шу-лин.

— Вот как, вот как, — растерянно, борясь со страхом, забормотал Цзен, натягивая штаны и халат. — Вот как, вот как…

Все тени оказались людьми, они держались около окон, дверей, стен. Цзен застегнул халат и спросил:

— Срочная нужда в деньгах? Мне говорил сын…

Но Ли Шу-лин не ответил. Он сел в кресло, а Цзен, почуяв недоброе, остался в собственном доме стоять перед ним.

— Предатель! — сказал Ли Шу-лин и протянул Цзену листки.

Это были те листки с фамилиями членов союза, которые писал Цзен у Ли Юань-хуна.

Он держал их в руке, и листки то исчезали из его глаз, то возникали. В животе стало пусто, ноги потеряли вес; он чувствовал, что сейчас упадет.

— Ли Юань-хун — наш достойный брат, — сказал учитель. — Вот кому вы предали нас!

Тогда Цзен с коротким воплем обронил листки и заговорил.

Он бросался от мысли к мысли. То говорил о своей любви к Китаю и о своем желании спасти его, то угрожал учителю страшной местью дзянь-дзюня и двора, то просил пощадить его и взамен предлагал все свои богатства.

Ли Шу-лин не прерывал его. На лице Старшего брата отпечатывалось все большее презрение.

Наконец Цзен умолк. Ему показалось, что выкуп, предложенный им за себя, смягчил сердце учителя, — он стоял раскрыв рот и ждал.

Учитель сказал:

— Какой род смерти вам желателен? Вы знаете закон…

Страшное отчаяние охватило Цзена, Страшное раскаяние охватило его… Зачем он предал? Зачем, зачем? Пусть бы все шло, как шло!

Он посмотрел на окно. Если рвануться к окну… Но у окна стояли Ван Дун и два неизвестных в черных тапуше.

Тоска охватила купца, он завыл тонким голосом, но, увидев, что Ли Шу-лин поднялся, схватил себя рукой за рот и утих.

— Почтенный Цзен не может произвести выбора, — сказал учитель, — идите выройте в саду могилу.

Дверь открылась, четыре человека выскользнули из комнаты.

В эти последние минуты мысли в голове Цзена путались. Он шептал учителю:

— Может быть, я слишком громко говорил о выкупе?.. Пусть об этом никто не знает, выкуп будет предназначен только для вас… Вы станете богачом. Вы сможете уехать в Китай или на юг… Вы согласны? Нет? Но почему, почему? Если вы по-прежнему будете свергать маньчжуров, с такими деньгами вы будете главой десяти союзов. Вы можете стать президентом Китая. Почему вы молчите? Вы согласны? Нет? Но почему? Хотите, я буду вашим агентом… Вы поселитесь в этом доме… Произошло страшное недоразумение, я не хотел никого предавать.

Дверь отворилась:

— Готово!

Ли Шу-лин встал. Два человека подхватили Цзена под руки. Ноги ему не повиновались, все тело ослабло, его поволокли.

В саду под вязом чернела яма. Легким ударом Цзена опрокинули и связали руки и ноги. Он дрожал мелкой дрожью. Связав, подняли и бросили в яму. Бросили, как бросают мешок с соломой, не заботясь ни о чем. И сейчас же стали засыпать яму.

Глухой, протяжный вой поднимался из ямы, с каждой минутой он становился глуше…

Третья глава

1

Широко вокруг Мукдена раскинулся русский лагерь. Девять корпусов, восемьсот орудий, тридцать два пулемета заняли фронт в пятьдесят четыре версты. И по всему этому фронту рыли окопы, строили блиндажи, причем более обстоятельно, чем под Ляояном.

Логунов, теперь снова командир полуроты, уходил с солдатами рано утром, возвращался к закату солнца. Нину давно не видел, с сослуживцами мало разговаривал. Возвращаясь, с удовольствием думал, что «дома», в палатке, его ждет денщик. Когда пола палатки опускалась, денщик спрашивал:

— Самоварчик подать, вашбродь?

— Давай, давай, Хвостов, самоварчик!

Теперь они могли, не возбуждая подозрений, разговаривать сколько угодно. В последнее время все чаще наблюдались случаи, небывалые для русской армии. По одному, по двое, по трое то в одном батальоне, то в другом солдаты пристраивали за плечи вещевые мешки и по железнодорожному полотну уходили в Россию. Куропаткин снарядил казачьи части ловить беглецов. Говорили об этом, о том, что до Ляояна армия верила в победу, теперь не верит и не понимает, что происходит.

Потом офицер и денщик говорили о Петербурге, о рабочих кружках, стачках, жандармах, политическом просвещении. Перед Логуновым раскрывался мир, дотоле ему почти неизвестный. Он думал:

«Какими разными путями люди приходят к мысли о необходимости изменения существующего порядка вещей!

Люди хотят построить новое, справедливое общество!

Все остальное не так важно, как это. И наука, и победы — к чему они, если они ведут не к общему благу?»

Он снова услышал имя: Владимир Ильич Ленин.

Он хотел знать об этом человеке как можно больше, не только то, что скупо и осторожно рассказывала сестра.

… В первые свои встречи с Лениным за заставой Хвостов не ведал ни имени его, ни фамилии. Пришел в рабочий кружок за Невскую заставу интеллигент и стал рассказывать о марксизме.

Заставскую жизнь неизвестный знал превосходно, и его рассказы делали удивительно простым и понятным великое учение; исчезало противопоставление: вот — наука, а вот — жизнь; и жизнь и наука в его устах представляли одно целое.